Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса V

– Ткань сновидения, – говорит Стефан, – паутина, которую вместе, дружно, одновременно плетут сразу два паука: спящий и его незримый тайный двойник; иными словами, тот, кем становится каждый из нас, пересекая границу между чрезвычайно убедительной иллюзией бытия и подлинной жизнью сознания. Уничтожая их общий труд, пожиратели снов рушат мост между ними, который, будем честны, и без того слишком хрупок. А лишившись моста, двойники окончательно забывают друг о друге и становятся слабыми, растерянными, беспомощными половинками больше не существующего целого. Как ты думаешь, долго ли они проживут врозь? Вижу, ты знаешь ответ. И можешь представить, как легко будет хищникам справиться с тем из двоих, кто кажется им лакомым куском, самой сладкой едой, венцом насыщения. А человеческими телами они не интересуются: грубая, тяжелая пища, можно отбросить в сторону – ладно, пока живи. Другое дело, что жить все равно не получится: человеческое существо состоит из двух половинок, явной и тайной, одна без другой не просто беспомощна, а невозможна. А почему, как ты думаешь, вокруг так много живых мертвецов, вполне довольных собой? Им даже шанс оплакать свою утрату не светит: некому, нечем ее осознать.

– Вот что меня по-настоящему пугает, – говорит Стефан. – Нет в мире ничего ужасней безмятежности заживо сожранной жертвы, самонадеянно вообразившей себя царем природы и без пяти минут центром мира. Душераздирающее зрелище, никогда с этим не смирюсь. А сами по себе эти настырные хищные твари – да ладно, подумаешь, тоже мне великое горе. Во вселенной водится много всякого интересного, наш общий Создатель явно ценил разнообразие превыше целесообразности; кстати, не знаю, как ты, а я, пожалуй, пошел в Него. Разнообразие врагов меня не то чтобы радует, но вдохновляет. И настраивает на воинственный лад. Ничего, ничего, и не с такими справлялись! В том числе, и чужими руками, как приходится нынче. Правда, мало их пока у меня, этих рук. Но ничего, этих же как-то нашел, значит будут и другие. Придут, никуда не денутся. Ну или сам отыщу.

– На самом деле я их ничему не учил, – говорит Стефан. – Только объяснил подлинное положение дел, сформулировал задачу и подсказал пару охотничьих хитростей, да и то наяву, на словах. Надеюсь, был им хоть немного полезен. А так-то эти четверо умели выигрывать битвы с обжорами задолго до встречи со мной. А как ты думаешь, я их нашел? Опознал в городской толпе по тайным боевым шрамам – конечно, невидимым, как иначе, не саблями же они там сражаются, ну ты даешь.

– Все-таки совершенно невыносимо, что я не могу им помочь, – говорит Стефан, отставляя в сторону бокал с нагревшимся на солнце пивом, о котором сегодня ему даже думать тошно, не то что пить. – Только и остается ждать. И – слушай, вот это свежая идея! – молиться. Понять бы еще кому. Может, специального идола смастерить для подобных случаев? Чтобы больше никогда не сидеть, сложа руки, не маяться дурью, а сразу бежать к нему с дарами, попутно принося в жертву всех, кого угораздит встретиться мне по дороге. Сущее спасение для деятельной натуры вроде меня.

– Эйтери, мой свет золотой, – говорит Фира. – Какая радость тебя видеть! Как же я по тебе соскучилась, знал бы ты.

– Фирка!

Тощий рыжий подросток, действительно золотой от загара, смеется от радости и повисает у нее на шее. Вернее, у него. В этом сне Фира выглядит примерно как Терминатор в кино, только еще крупнее и выше, примерно на полторы головы. Но Эйтери этим не проймешь. Фира вечно выглядит во сне, как черт знает что, он давно привык к ее причудам.

– Как же хорошо, что ты тут, Фирка, – наконец говорит Эйтери. – Я тебя обожаю, ты знаешь? Конечно знаешь. Но я еще много раз тебе это скажу. Чтобы дошло. А то с виду ты сегодня совсем не интеллектуал!

– Щас в глаз кааак дам! – грозит ему Фира, вернее, амбал, в которого она с какого-то перепугу превратилась, оба хохочут, обнимаются, стукаются лбами, наконец, падают в густую золотую траву – не потому что действительно не могут устоять на ногах, а просто так, от избытка чувств. И чтобы дополнительно обозначить: да, вот такие мы счастливые дураки.

Хищники очень любят счастливых дураков. Больше всего на свете. Это важно знать, с этим надо уметь работать. Хороший охотник никогда ничего не делает просто так. Даже когда он и правда счастливый почти-дурак.

– Иди сюда, моя радость, – говорит Эйтери. – А ну-ка, давай бегом к нам!

Черный лис с изумрудно-зелеными глазами подходит, ложится рядом, кладет голову ему на колени, а лапу – на Фирину ладонь, огромную, как лопата. Закрывает глаза от наслаждения. Еще никогда, даже дома с женой и дочкой, ему не было так хорошо. Наверное, дело в том, что во сне сердце вырастает до невиданных размеров, наяву такое огромное просто не втиснется в тело. И в нем помещается гораздо больше любви.

– Ого, все уже в сборе, – говорит Арина. – Не хватает только корзинки для пикника.

В отличие от прочих, она выглядит примерно так же, как наяву: милая пухлая женщина с растрепанными каштановыми волосами. То есть, на первый взгляд, милая. А на второй неподготовленный сторонний наблюдатель мог бы, пожалуй, обделаться, заглянув в ее черные – ни белков, ни зрачков, ни радужной оболочки, одна только сияющая тьма – глаза.

Смотрел бы в них и смотрел, – думает Эйтери. Нет для него ничего притягательней этой бездонной тьмы.

Интересно, если бы мне повезло встретить эту женщину наяву, – спрашивает он себя, – я бы понял, что жизнь рядом с ней слаще самых глубоких снов? Или прошел бы мимо, не обернувшись? Скорее второе. Наяву я обычно веду себя как болван. А все-таки что бы случилось, если?..

Ответа на этот вопрос нет – ни у него самого, ни вообще в природе. Дела о сослагательном наклонении закрывают, не рассмотрев.

– Посиди с нами Аринка, – просит Эйтери. – Время пока еще есть.

Арина молча кивает и опускается в золотую густую траву, которая от ее прикосновения мгновенно темнеет, сохнет, становится хрупкой и ломкой, а потом рассыпается пеплом. Не то чтобы Арина этого хотела, но ничего не поделаешь, в этом сне она такова – не женщина, а оружие, настолько опасное, что даже этим троим, верным товарищам по бесконечной радости битвы, которых Арина любит всем сердцем, не стоит ее обнимать.

Поэтому Арина всегда устраивается немного поодаль и обнимается с ними в воображении; впрочем, во сне мысленное объятие лишь тем и отличается от телесного, что выходит гораздо нежнее.

«Я в тебя влюблен, – не говорит ей, а только думает Эйтери, – совершенно по-настоящему, по уши, как мальчишка, которым, строго говоря, сейчас и являюсь, весь, целиком, не только здешний, спящий и золотой, твой веселый приятель, но и умирающий старый дурак, мой ржавеющий якорь, худо-бедно удерживающий меня на земле, толку от него, будем честны, немного, однако надо отдать ему должное, он тоже умеет любить всем сердцем, это совершенно внезапно выяснилось, буквально в самый последний момент, но лучше так, чем никак».