Макс Фрай - Зеленый (темный). Том 3 [litres]

– Да почему же. Ещё как считаетесь. Просто у каждого свой, личный счёт. Не выйдет поделиться с нуждающимися. Это так не работает. Нельзя за других достойно пройти их Порог.

– Это как раз понятно, – вздохнул я. – И, теоретически, справедливо. Но будь моя воля, забил бы на такую справедливость. Всех подряд пинками гнал бы из ада. За уши бы волок!

– Ты бы – да! Потому что дурак. И лучше всех в мире. Но всё-таки не во всей Вселенной, прости. Там серьёзная конкуренция. Среди высших духов и демонов полно таких же дурней, как ты!

– Ничего, в этом виде спорта я согласен болтаться на сто триллионов каком-нибудь месте. Хорошая штука Вселенная, где толпы народу примерно такие как я, только гораздо круче. Идеальный, по-моему, вариант.

– Рада, что тебе нравится. Мы старались, – сказала она.

Я рассмеялся; наверное, рассмеялся – условно, предположительно, каким-то образом обозначив: «в этом месте звучит мой смех». Трудно смеяться взаправду, обычным способом, когда ты – человек и бездонная пропасть, тьма и волна.

В бесконечном пространстве, в темноте на границе между светом и светом, и светом, в дне, который не начинался, тянется вечно и заранее навсегда отменён, звучит огромный как мир, хоть и формальный по смыслу вопрос: «Назови своё имя». Я смеюсь – и от неожиданности, и потому, что смех в моём случае – самый точный ответ. Именно ради того, чтобы в нужный момент рассмеяться у этих, будем считать, что врат, надо иметь слишком много имён и не знать, которое выбрать, ну или вовсе ни одного. Лично я на своём не то чтобы долгом веку успел попробовать и то, и другое; надо же, какой предусмотрительный оказался, я – хитрый жук.

Я вернулся из собственной тьмы на запах кофе и голос, который как раз говорил:

– Самое поразительное в этой истории, что теперь вы с Нёхиси здесь тотально, окончательно невозможны. Раньше были просто умеренно недопустимы, как всякое сложное наваждение, а теперь – уже нет. Собственно, вашему городу тоже больше нет места в этой реальности: людям в их нынешнем статусе не положено жить в зачарованных городах.

Я не то чтобы ушам своим не поверил. К сожалению, ещё как поверил – по оставшейся от человеческой жизни дурацкой привычке сразу, без тени сомнения верить плохим новостям. Но ответил спокойно, почти равнодушно, словно мы с Воплощённым, мать её, Трындецом обсуждали простую хозяйственную проблему, и она зачем-то пыталась вешать мне на уши лапшу:

– Этого быть не может.

– Так в том-то и дело! – горячо подтвердила она. – Конечно, не может быть! Потому что ваш зачарованный город повысил свой статус и имеет полное право оставаться где сам пожелает, а он пока хочет и дальше стоять на берегах своих рек. И точно так же вы с Нёхиси имеете бесспорное право жить где и как вам нравится, а вам сейчас нравится здесь. В шею вас вытолкать невозможно – поди всемогущего прогони! Удивительный парадокс получился. Не представляю, как этот мир справится с ним.

– Не представляешь?! А разве не от тебя зависит?…

– Ну что ты. Я не принимаю решений. По крайней мере, как люди это воображают – точно нет. Не строю планы, не высчитываю вероятности, не придумываю, с кем как поступить. Я обнажаю суть, смотрю, что из этого выйдет, и наслаждаюсь красотой ситуаций; можно сказать, красота – это мой гонорар.

Говорит: «красота», – и тот я, который волна, достигшая, будем считать, что неба, и тот, кто сейчас слабый, растерянный человек, в обеих позициях одновременно понимает – я понимаю – о какой красоте идёт речь. Я весь, всем собой вспоминаю – по удачному совпадению, оба, и человек, и волна помнят, как однажды весной я собирался отменить грядущие заморозки ради кустов и деревьев, которые уже вовсю зеленели, и мне, конечно, стало их жаль. И вдруг отчётливо, с ещё непривычной для меня тогда ясностью, словно бы каким-то недостижимо далёким будущим мудрым собой понял, почему так делать – не то что «нельзя», для меня никаких «нельзя» не бывает – а просто не нужно, от моего вмешательства мир потеряет больше, чем приобретёт. Потому что хрупкая жизнь, которая сопротивляется смерти – одна из самых красивых вещей на свете. Не имеет значения, чем дело кончится, кто выживет, кто замёрзнет, здесь и сейчас важен только сам факт сопротивления. В этом месте симфонии нужен такой аккорд.

Я поставил на пол пустую кофейную кружку и сказал:

– Жуткий какой-то парадокс получился. Понимаю, почему его можно считать красивым. Но я сейчас чересчур человек, чтобы им любоваться. Я за всех нас тупо боюсь.

– Так на то тебе и двойственность природы, чтобы наслаждаться сложностью и разнообразием всего спектра доступных чувств, – совершенно серьёзно ответила моя гостья. – Нормально бояться в твоём положении, когда ставка – ты сам и весь мир, который, чтобы избежать парадокса, вполне может решить, что его никогда не было. Или не было только тебя. Или вас двоих. Или, предположим, вашего города. Кто-то когда-то не стал его строить, или начал, да не закончил, враг разрушил, лесом всё заросло. Это, конечно, не обязательно! Далеко не самый вероятный из вариантов. Но мир имеет право на любое решение. Главный тут – он.

– А с миром можно поторговаться? – без особой надежды спросил я. – Я бы попробовал. Мне, знаешь, кажется, он у меня в долгу. Я ещё в детстве твёрдо решил сделать его таким охренительным местом, чтобы с каких-нибудь райских небес экскурсии к нам возили и ангелы хором орали: «Так не бывает! Невозможно, представить нельзя!» Причём не просто сидел и мечтал, а делал. Столько Проходов в неведомое открыл! Столько чудес здесь устроил, что хватило бы на пару сотен гораздо менее материальных миров. Сколько народу растормошил, воскресил практически, уже и не сосчитать. Даже Серый Ад отменил, потому что на моей земле этой дряни не место, нельзя ему быть. Теперь-то ясно, что всё это оказалось до задницы, но ладно, я сделал даже больше, чем мог. А вот прямо сейчас мой прирученный хаос бродит по нашему городу и переделывает его на свой лад. На первый взгляд, пока выходят вполне обычные наваждения, но некоторые счастливчики там наяву гуляют, выпивают и веселятся, сувениры потом приносят, а иногда даже фотографируют; своими глазами видел эти, прости господи, документальные кадры. А значит, степень достоверности там уже будь здоров. И вот это начало неизвестно чего прекрасного совсем уж невыносимо было бы потерять.

– Да, – кивнула она. – Тебе и должно быть невыносимо. Но только на этом этапе, не вечно. В вечности, что бы ты ни утратил, вместо боли – любовь.

Значит, – понимаю я, который волна, ревущая в небе и накрывающая его целиком, – я уже в вечности, я весь – любовь.