Макс Фрай - Зеленый (темный). Том 3 [litres]

Я отрицательно помотал головой. Не игра, не такая, не будет, я не играю, на этот раз без меня.

Страж Порога, туманная женщина, мой Воплощённый Трындец, снова меня обняла и сказала:

– Теперь ты знаешь способ повернуть всё по-своему. Но это не означает, что ты обязан к нему прибегать. Отказаться – нормально. За это не будет страшной расплаты; в мире духов вообще не бывает каких-то «расплат», только причины и следствия, причём настолько неочевидные, что считай, нет даже их. Велика вероятность, что парадокс и без твоего вмешательства разрешится вполне в твоём вкусе. А может, даже лучше, чем ты способен вообразить. Этот мир, знаешь, тоже не пальцем делан, столько раз уже выторговывал себе право быть. Иногда отказаться от непосильного испытания – тоже способ его пройти. Короче, если не хочешь становиться человеком и жить в несбывшейся вероятности, имеешь полное право. Не становись, не живи.

– Естественно я не хочу, – подтвердил я. – Мы так не договаривались! Всё что угодно, только не человеком. Хватит с меня этой дурной комедии, я хочу оставаться настоящим собой. Но если я сейчас откажусь, это буду уже не я. Из такого хлипкого материала годного демона, пожалуй, не слепишь. Опять парадокс! И он мне очень не нравится. Даже меньше, чем полная невозможность нашего текущего бытия.

Она улыбнулась:

– Суть своего Порога ты очень правильно уловил. Значит добро пожаловать.

– Погоди, какое «пожаловать». Я ещё ничего не решил!

– Ты решил. Или вы вместе с миром решили. Или он решил за тебя. Как ты думаешь, где мы встретились?

– Где?

– То-то и оно, что нигде. Будь в этом полном отсутствии места и времени хотя бы отчасти возможен Нёхиси, он бы меня к тебе близко не подпустил. А тебя – к твоему Порогу. И я бы не стала с ним спорить. Но всемогущие слишком реальны. Они в нерождённом не водятся, в несбывшемся не живут.

– Нигде? – повторил я. – То есть в той самой несбывшейся вероятности, где город остался без Стефана? Я здесь, что ли, проснулся? Сам?

– Будем считать, что сам. Ваш мир, сам видишь, уже нашёл способ разрешить парадокс, – усмехнулась туманная женщина; мне показалось, невесело, но чёрт её разберёт. – Рисковый он; с другой стороны, а что ему оставалось? Вот и пошёл ва-банк. Или ты как обычно сделаешь что-нибудь невозможное, и хорошо станет жить, или твой всемогущий друг его навсегда отменит. И, чего доброго, всю Вселенную с ним за компанию, твоё отсутствие он никому не простит. Только от мира никаких объяснений ты не дождался бы. Не умеет он говорить человеческим голосом. Считай, я просто добровольно взяла на себя обязанности переводчика. Чтобы ты от горя сразу не чокнулся, обнаружив, что у тебя больше нет Нёхиси и всего остального, сбылся твой самый страшный страх.

– Всегда знал, что однажды он сбудется. Только обстоятельства не смог бы вообразить. Ладно. Если проситься назад бесполезно – бесполезно же? так и знал! – скажи сразу, сколько мне надо здесь продержаться.

– Нашёл кого спрашивать. Я в ваших датах и сроках не разбираюсь. Просто посмотри на часы.

– На какие часы?! – опешил я, потому что часов у меня в доме нет. Всё равно они присутствия Нёхиси не выдерживают. А когда я хочу понять, сколько времени осталось до закрытия любимой кофейни, в каком-нибудь из карманов непременно обнаруживается телефон.

«Хотел», «не выдерживали», «обнаруживался». Теперь – прошедшее время. Вот чёрт.

Часы лежали на нарочито грубо сколоченном и явно искусственно состаренном деревянном ящике, заменявшем тумбочку в изголовье кровати; я никак не мог вспомнить, был он здесь раньше или всё-таки нет. Ладно, теперь-то – вот он, куда от него деваться. А на нём часы – электронные, блестящий растягивающийся браслет. Когда-то они считались крутыми, а теперь – ну, наверное, снова считаются. Как винтажный раритет.

На часах было время: 03:34. И дата, увидев которую, я захотел умереть на месте, и чтобы потом никакой загробной жизни, пожалуйста, хватит, всё! 10.11.1996. Девяносто шестого, мать его, сраного года. Сраное десятое ноября.

– Значит двадцать четыре года, – сказал я вслух. – Думал, пять-шесть, ладно, я стойкий, как-нибудь выдержу. Но двадцать четыре. Двадцать четыре! Пристрелите меня.

– Прости, но нет, – серьёзно сказала моя гостья. – При всём уважении к твоей воле, не пристрелю. Я не убиваю живое. Я Страж Порога, а не палач. А двадцать четыре года – даже близко не вечность. Мало, на самом деле, с учётом, сколько тебе придётся успеть, чтобы две реальности соединились десятого ноября двадцатого года. Ты, главное, до этого дня доживи.

Голос был, а её уже не было. С большой вероятностью, никогда, – успел я подумать прежде, чем услышал, как голос шепчет мне в самое ухо:

– Ты на Пороге, а значит, я тебя не оставлю. Всегда буду рядом. Всегда.

Шао данэ тэре ахорум. Играй, дорогая, играй.

Проснулся среди ночи от острой боли – то ли в сердце, то ли во всём себе. И одновременно от счастья, такого же острого и беспричинного, как боль. Сонный, растерянный, собственной тяжестью пригвождённый к постели и к себе самому, он сейчас был настолько в согласии с миром, а мир так явственно этому рад, словно они навсегда помирились; на самом деле, не так, скорей оказалось, что мириться некому, и делить им нечего, они – один и тот же чувак, безмятежный, бескрайний, спокойный и буйный, как море. Или даже не «как».

Некоторое время просто лежал и таращился в потолок, словно надеялся увидеть там сообщение, огненным по мутному серому; если можно, не «мене, текел», пожалуйста, а, к примеру, «но пасаран». Наконец взял часы, лежавшие в изголовье, посмотрел на их циферблат. 03:34, и дата: «10.11.1996». Девяносто шестого, значит. Не приснилось, не показалось, не выдумал. Девяносто шестого. Кто-нибудь, пристрелите меня.

Шваркнул часы об стенку с такой силой, что вздрогнул весь дом. Сказал вслух – дому, как сказал бы ребёнку, при котором вспылил: «Не обращай внимания, я не на тебя рассердился. Прости, я придурок бешеный. Не развалить бы тут всё от злости. Крепко ты со мной влип».

Счастье при этом никуда не девалось. Он по-прежнему, как в момент пробуждения, чувствовал себя безмятежным и буйным морем, в столь полном согласии с миром, словно сам этим миром и был. Это ощущение оказалось главным, ведущим, самым его фундаментом, и совершенно не увязывалось ни с обстоятельствами, ни с его настроением, ни с физическим состоянием, от которого сейчас, по-хорошему, скрючиться бы и выть. Вспомнил, как Стефан рассказывал о пребывании на Пороге, когда все твои чувства – горе, усталость, растерянность, злость – кажутся бледными, неубедительными, не захватывают целиком, потому что счастье обнажившего твою суть Порога настолько сильнее и ярче, словно кроме него нет, не бывает и быть не может вообще ничего.