Макс Фрай - Зеленый. Том 3 [litres]

– Эту страшную правду я точно как-нибудь переживу.

– Какой же я на самом деле смешной, – говорит Стефан. – Вроде такой момент драматический: человеческий мир внезапно пришёл на Порог, переступить который ему ни при каких раскладах не светит, я сижу взаперти четырнадцать лет назад, пью вино с воплощённым Последним Стражем, вовсю наслаждаясь своей сияющей сутью. И как ты думаешь, что при этом у меня в голове? Что купил, как дурак, только одну бутылку. Надо было хотя бы две.

– Тоже мне горе, – улыбается его гостья, Страж Порога, женщина цвета пережившей зиму травы, Ишидель. – Какая разница, сколько бутылок? Пока вино есть, оно есть.

– Теоретически, так, – соглашается Стефан. – Но на практике всегда выясняется, что две бутылки… ну, просто гораздо больше одной!

Он разливает остатки розе по бокалам; даже странно, что льёт не мимо – руки дрожат. Стефан сейчас весь, целиком дрожит и бушует, как море, Стефан волнуется, раз – и от бесконечного счастья быть рядом с Последним Стражем, и от, будем считать, любопытства, хотя оно до смешного похоже на обычный человеческий страх. Когда я отсюда выйду, – думает Стефан, поднимая бокал, – что ждёт меня там, в весне двадцатого года, или в лете его, или в осени, или многие годы спустя? Каков он будет – человеческий мир, не прошедший Порог? Есть ли там вообще место – мне и всему моему? Есть ли там жизнь? Или как на каком-нибудь Марсе, одни разговоры о ней?

Я просыпаюсь в своём старом доме, причём похоже, что человеком, иначе с чего бы у меня ощутимо ныло колено, голова трещала от собственной тяжести, и было – не то чтобы по-настоящему трудно, скорее просто непривычно дышать. Это, с одной стороны, совершенно нормально, двойственность природы даже моими темпами не пропьёшь. А с другой, не очень-то оно и нормально: человеком я не становился аж с самой зимы. Уже начал думать, может больше и не придётся – ну мало ли, вдруг зажило, прошло, как-то само отвалилось, хотя я пальцем о палец для этого не ударил. В смысле, так и не сжёг единственное из оставшихся у меня имён, смешное прозвище, которое Стефан два года назад специально вспомнил, потому что я его попросил. Тогда мне пришлось снова стать человеком для дела; как вспомню то дело, так вздрогну, но ладно, главное, я его давным-давно завершил.

По уму, «Иоганна-Георга», связывающего меня с моей человеческой биографией и, получается, самою сутью, следовало бы сразу же после этого сжечь, как я поступил с прочими именами и прозвищами. И снова сделавшись безымянным, постоянно, без нелепых мучительных сбоев оставаться – демоном? наваждением? духом? волшебным чудовищем? – короче, тем, что я есть. Но я оставил «Иоганна-Георга» из какого-то смутного суеверного чувства, как опасный, а всё-таки оберег. Типа если вдруг мне и правда суждены на роду сплошные страдания, как молодая дура-цыганка зачем-то однажды на улице мне, ещё школьнику, посулила, пусть они будут такие – понятные, непродолжительные, контролируемые, с заранее предопределённым счастливым финалом, в котором я добираюсь до Тони, а он открывает бутылку и разрезает пирог.

Ну, то есть, да, я – дурак суеверный, что в моём нынешнем положении так смешно, что, пожалуй, уже и не очень смешно; с другой стороны, Стефан однажды рассказывал, что суеверных даже в высших мирах полно. Те же Вечные Демоны никогда не кричат на рассвете и не наступают на следы своих мертвецов.

К тому же, мне нравится превращаться. Не в человека, конечно, а после, снова в себя самого. Медленно, постепенно, вдох за вдохом, шаг за шагом меняться, становиться неведомым, непонятным даже мне существом; изнутри наблюдать, как тяжёлое смертное тело, рождённое для боли, тоски и тревоги, растворяется в невесомую чистую радость, сгущается в непроглядную тьму, разгорается вечным неугасимым разноцветным холодным огнём.

Ради этой остроты ощущений имеет смысл пару дней потерпеть себя-человека; впрочем, просыпаясь от тяжести собственных рук и боли, которую с отвычки причиняет даже дыхание, я так не считаю. А неизменно говорю себе: идиот, на хрена мне такое счастье, давно пора это глупое прозвище сжечь.

В общем, я просыпаюсь дома, судя по телесным ощущениям, человеком, но почему-то таким счастливым, каким даже получившийся из меня беспредельно жизнерадостный демон бывает не каждый день. И вот это уже ни в какие ворота. Не понимаю! Или человеком, или счастливым, это несовместимые вещи. Ну то есть, были несовместимые. До сих пор.

А теперь сонный, растерянный, неумолимой тяжестью вещности пригвождённый к постели и к себе самому, я настолько в согласии с миром, и мир так явственно этому рад, что у меня от счастья в глазах темнеет. Эта тьма ярче любого света и ласковей всех тёплых морей, я сам сейчас тёмное тёплое море, качаюсь на своих же волнах – при том, что технически едва могу шевелиться. И колено, зараза такая, от неудобной позы как самое настоящее человеческое болит.

Но ладно. Не зря друзья говорят, что если мне отрубить голову, я встану и пойду варить кофе, чтобы напоследок её напоить. Человеком я там проснулся, или набитым опилками чучелом, или восставшим из ада кинематографическим мертвецом, это совершенно не повод не сварить себе кофе. Сначала кофе, погибель потом.

Поэтому я поднимаюсь с постели. Одна голова весит тонну, про всё остальное уже молчу. Ничего, я привычный; то есть, уже не особо-то и привычный, но это как раз хорошо, – думаю я, насыпая в джезву молотый кофе. Шесть ложек божественной Эфиопии Иргачиф – Йоргачиф, Йиргачиф, Иргачеф, Иргачефе, как её, беднягу, только ни транслитерируют; впрочем у меня самого когда-то было даже больше имён. Кидаю кусок тростникового сахара, добавляю перец и кардамон; вспомнив, что в доме когда-то были сухие розовые бутоны, шарю на полках и действительно нахожу пакет. Уже потом, раскрошив бутон в ароматную пыль и высыпав в кофе, вспоминаю, что эти чёртовы розы давным-давно кончились, я их в последний раз лет двадцать назад покупал. Но они всё равно появились, потому что мне было надо. Я о них вспомнил и до смерти захотел. Такие мелкие чудеса почему-то всегда меня трогают куда сильнее, чем серьёзное колдовство. И сейчас я не плачу от счастья только потому что не умею плакать человеческим телом. А я пока человек.

Я ещё продолжаю не-плакать от счастья и думать: «я человек», – а тело становится восхитительно лёгким, таким, к которому я привык. От неожиданности я сразу взлетаю, но всё-таки не к самому потолку, потому что с потолка до плиты не дотянешься. А на плите у меня кофе варится. Глупо будет, если не услежу.