Алекс Гарридо - Зигмунда Фрейда [СИ]

Но мое старое имя я не вспомню никогда.

Даже когда совсем вырасту, хорошо?

Мама говорит:

— Щенок? Ей? Ты не думаешь, что она может…

Я не слышу. Я только думаю, сколько еще я не услышала из того, что они говорят обо мне.

Щенок настоящий, черно-белый, с мокрым невыносимым носом, резиново-тугой и прыгучий, сильный — его так трудно удержать в руках! Он извивается всем резиновым тугим сильным телом, таким крепким, цельным, как один кусок, хотя я знаю, что внутри он разделяется на множество разных кусочков и трубочек, согласованных и слаженных, и каждый кусочек полон капелек крови… одна за другой, одна за другой…

Мама говорит шепотом, как будто о чем-то догадывается. Они стоят на крыльце, я играю со щенком внизу, он скачет, лает и визжит, мама, мне не слышно, видишь, видишь? Я не слышу, мама.

Черно-белый щенок с невыносимо щекотным носом, как резиновый, такой тугой, как мяч, как дельфин! У меня! Мой щенок! Мама улыбается и смотрит очень внимательно. Папа не смотрит совсем, смеется и уводит маму.

Папа? Мне страшно?

Забываю.

У меня теперь есть юбка, как у мертвой Жизели, и абонемент на занятия, и большой плюшевый медведь, и живой черно-белый резиновый щенок.

— Нет… Да. Ты не ошибся. Тебе не показалось.

Он говорит с тем человеком, с которым я никогда не слушаю.

— Дверь действительно открылась перед ней — сама, раньше, чем она прикоснулась к ручке. Ммм… вместо того, чтобы… То есть я хочу сказать, она и не прикасалась к ручке, видимо, задумалась и попросту забыла сделать нам спокойно.

Я закрываю глаза. Значит, он знает? Значит, он видел? Дальше я не хочу слышать, не хочу знать, как он объяснит… Теперь я знаю, что он заметил это — и не в первый раз. Я была невнимательна. Он всё знает.

И подарил мне щенка.

Может быть, он просто не понимает всего? Я чуть-чуть приоткрываю слух, на полминуточки.

— Разлучительница собраний, так называли ее арабские поэты. Разрешительница уз. Та, кто разъединяет соединенное. Та, что обращает в прах. В пыль, в разрозненные частицы…

Я даже руки прижимаю к ушам, хотя это не поможет. Уже ничего не поможет. Он знает все, чего я не хочу знать.

Он подарил мне щенка. Он не боится меня.

Мне тоже становится не страшно. Ну, почти. Гораздо меньше.

И я сразу забываю всё-всё-всё. Насовсем. На никогда.

Мама говорит: у каждой девочки обязательно хотя бы раз в жизни должно быть платье, как у принцессы. Папа говорит: принцессы? По-моему, ее интересует только мертвая Жизель.

Мама говорит сердито: ты ничего не понимаешь. Тебе дай волю, ты вырастишь еще одного мальчишку. Ей очень нужно платье, как у принцессы. Именно ей. С рюшами и оборками. С кружевами. Розовое платье, как у принцессы. И большой пышный бант. Я думал, говорит папа, так уже никто не носит. Мама фыркает.

И мне так спокойно, так спокойно, оттого что сейчас она понимает меня лучше, чем папа, а папа не понимает ничего. С оборками и кружевами. Розовое с зеленым. Я видела его. Оно точно-точно такое. Как у принцессы. Папа не понимает ни-че-го.

У меня все лицо мокрое, и я знаю, как это называется: я реву. И это так хорошо…

Потом я слышу: папа с удивлением и беспокойством в голосе спрашивает: а ты умеешь завязывать банты?

Мама долго молчит. Потом неуверенно предлагает: давай посмотрим в интернете. Галстуки там есть. Может, и банты найдутся?

Тогда я перестаю плакать и засыпаю.

И просыпаюсь от того, что мой рот и половина лица зажаты широкой шершавой ладонью. Почти не могу дышать — хорошо, что мне это не обязательно. Я чувствую мертвое рядом. Мой щенок, еще горячий, кровь еще вытекает из его тела, мягкого, как наполовину сдувшийся мяч. Мне не дотянуться до него, я еще могла бы поймать остатки его боли.

На другом конце дома папа шепчет: оставайся здесь. Мама молча кивает, закрывает глаза. Ее губы шевелятся, но ее слова утекают наверх, не касаясь моего слуха. Я не знала, что она тоже умеет так.

Не вырваться из твердых рук чужаков. Я не боюсь, я в ярости. Мне не хватает сил развеять их в прах. И не дотянуться до щенка.

Они тащат меня из комнаты, в их руках черные ножи. Те самые, которыми они делали меня.

А вот и папа.

Тот человек, я не назову его имени. В первый раз слышу его голос, потому что он стоит посреди всего этого разгрома и командует своими людьми. Мама тоже стоит посреди всего этого разгрома. Я тоже стою посреди всего этого разгрома и держу ее за руку. Она справится.

Люди того человека расставляют по комнате таблички с цифрами и фотографируют все подряд. Трещат вспышки. Руками в перчатках они берут осколки и обломки, подбирают нитки и волоски, складывают в пакеты. Мертвых тоже сложили в мешки, закрыли на молнию. Они больше не придут. Я об этом позабочусь.

Тот человек наблюдает, чтобы ничего не упустили. Я хочу, чтобы он объяснил мне, для чего нужны фотографии и цифры на них. Что будет, если я улыбнусь ему? Это он послал моего папу туда, где папа меня нашел. Папа тоже его человек, и он командует папой. Он послал его по секретному делу, а папа привез меня. У него были из-за этого неприятности, но когда речь идет обо мне или о маме — с папой лучше не связываться. Этот человек знает.

Папу увезли.

Мой папа — секретный агент. Не скажу, каких секретов.

Он самый сильный и смелый, но у него старые раны. Им было легко справиться с ним, потому что он болеет. Но они захотели подарить его мне.

— Прости, я ничего не мог с этим сделать… ничего другого.

— Ничего, папа. Это ничего.

— Это были твои люди.

— Нет, не мои. Не мои. Это они выбрали меня. Но я их не выбирала.

— Хм. То же самое ты можешь сказать про меня.

— Нет, — я обхватываю руками его спину и живот, и я чувствую всю боль, которая есть в его теле, боль его старых и новых ран. Я чувствую эту боль, я впитываю ее — не так, чтобы ему стало легче, нет, пока он живой, его боль не расстанется с ним. Но я впитываю его боль в себя, я питаюсь ею, а его тело производит все новую и новую боль, и я впитываю ее, и я… я наслаждаюсь этим. Я такая. Я тоже ничего не могу с этим сделать — ничего другого. Но я обхватываю его и прижимаюсь сильнее, и я чувствую его тепло и силу, и его смертность, конечность — и его бесконечную надежность. Такую человеческую, крошечную, мимолетную. Такую огромную и подлинную.

— Нет, — говорю я. — Нет.

— Я забрал тебя у них. Ты не выбирала меня.

— Уже выбрала. Уже давно.

— Я хотел бы защитить ее от этого, — говорит папа. — Я хотел бы все исправить. Вернуться туда, где ничего этого еще не было, где она была нормальным ребенком, играла в куклы…

— Она и сейчас играет в куклы, — медленно-медленно говорит мама.