Макс Фрай - Новая Дикая Охота. Рассказы для живых [сборник litres]

Тася подходит так близко к женщине, что наступает на её короткую тень, кладёт ей руки на плечи, и женщина начинает громко кричать. Швыряет в Тасю сумку с царской короной (да, я помню, что сокровища – выдумка, но пусть в её сумке всё-таки будет корона, хотя бы для одного-единственного меня). И тени тоже швыряют сумки, и все вместе бегут так быстро, что мне кажется, вот-вот взлетят. Бегут и на ходу подвывают; ясно, что на самом деле от ужаса, но мне больше нравится думать, что для ритма и красоты.

И тут меня внезапно (хотя вполне ожидаемо) накрывает – не представляю, как объяснить тому, кто сам не попробовал – ну, предположим, очень тяжёлое тёплое одеяло, которое легло на меня не снаружи, а как бы внутри, изнутри. Вообще для таких, как я, не бывает ни «внутри», ни «снаружи», но в этот момент «внутри» у меня всё-таки есть, и оно ощущает тяжесть, тепло, истому, лёгкую горечь, которая одновременно острое наслаждение и вполне ощутимый удар. Короче, я многих наших расспрашивал, что они чувствуют, когда рядом человек очень сильно боится, каждый описывает по-своему, но в целом выходит примерно, как я сказал.

– Ваше здоровье! – смеётся Мирка и утирает губы, словно и правда что-то пила.

Галя молча жмурится от наслаждения, а Лех недовольно кривится, он не особенно любит человеческий страх. Говорит, ему давным-давно надоело, слишком грубое удовольствие; ну, это понятно, он – Лех уже шестьсот с чем-то лет. Не представляю, как это, сколько, и что начинаешь чувствовать, если так долго быть.

Я вообще пока мало знаю, потому что я новенький, стал Эфраимом только минувшей весной. С тех пор – я, конечно, считаю восходы, а остальные смеются и делают ставки, когда мне надоест – прошло всего двести семь человеческих дней. Я поэтому такой бестолковый; ну, то есть на самом деле очень даже толковый, просто ещё не освоился. И страх мне не особенно нравится, тоже кажется грубым, как Леху, но не потому, что уже надоело, наоборот, я к нему ещё не привык, как, например, дети к пиву; сам-то я пить пиво ребёнком не пробовал, но так говорят.

– Она меня таки углядела в самый последний момент. И я ей такую страшенную рожищу скорчила, даже жалко, что вы не видели, обзавидовались бы до слёз! – торжествующе говорит Тася, усаживаясь за стол.

Стол, кстати, у нас настоящий. И стулья тоже. Ночью можно взять те, что оставляют у входа в бар; они, конечно связаны цепью, но цепи нам не мешают, нам даже нравится, что можно, как в сказках, цепями греметь. Технически, нам ни столов, ни стульев не надо, но на настоящей человеческой мебели почему-то очень приятно сидеть. Я об этом много думал и понял, что в такие моменты у нас появляется некая связь с достоверностью, как будто мы почти взаправду живём. Не обязательно именно мебель использовать, много чего подойдёт – например, можно просто к стене прислониться или, скажем, реку перейти через мост. Лех смеётся, когда я это всё объясняю, но у него просто характер такой, чем сильнее кого-то любит, тем больше над ним насмехается, а девчонки со мной согласны – да, действительно очень важная, сладкая связь.

– Куда ещё рожи корчить, – вздыхает Лех. – И так бедняге не позавидуешь. Человеку ночью призрака встретить – то ещё приключение. Я… ну то есть мой Лех уж насколько при жизни был храбрый, а такого бы для себя не хотел.

Я молчу, но думаю, что я-то как раз хотел бы. Мой Эфраим бы хотел.

Люди, я знаю (помню, как Эфраим это знал), считают, будто призраки – души мёртвых людей. Что если, скажем, увидишь однажды в окне лицо своей мёртвой бабки, можешь быть совершенно уверен, что к тебе приходила она сама.

Но это, конечно, неправда. Мёртвые не остаются среди живых, а сразу уходят, куда им положено (я не знаю, что с ними там происходит, сам туда не ходил). Говорят, из этого правила есть исключения, но их исчезающе мало, лично я (и никто из наших) пока таких не встречал. Факт, что обычно призраки к мёртвым людям отношения не имеют. Мы и людьми-то не были. Мы были чем-то другим. (Я, конечно, знаю, чем именно, было бы странно совсем ничего про себя же не знать, просто не понимаю, как такое словами рассказывать, не подходят человеческие слова.)

Если объяснять не точно, а приблизительно, можно сказать, что мы были духами, бесплотными, бесформенными и беспамятными. Никем, кто живёт никак.

Звучит не очень, сам понимаю. Но это только потому, что я плохо описываю; говорю же, не подходят слова. На самом деле быть «никем», «никаким» – отлично, просто пока сам не попробуешь, этого не понять. По доброй воле я бы, положа руку на сердце, призраком человека не стал. И никто из наших не стал бы, если бы надо было самому принимать решение, осмысленно выбирать. Но мы и не выбираем, просто иногда попадаем в ловушку. Как лесные звери в капкан.

Нам, в принципе, нравятся люди, мы всегда с ними рядом вертимся, потому что у людей бывают разные чувства, которые, если подобраться поближе, можно за компанию испытать. Это примерно как людям быть, по выражению моего Эфраима, «под кайфом» и в этом состоянии танцевать. Или музыку слушать, или на качелях кататься – кому что нравится, коротко говоря. В общем, чувства людей для нас – огромное удовольствие. Далеко не единственное, но одно из самых больших.

Сами люди разделяют свои чувства на «приятные» и «неприятные», стремятся к первым, избегают вторых, но нам всё без разбору нравится, лишь бы чувство было как можно сильней. Чем сильнее чувство, тем больше нам удовольствия, тем ближе мы подходим к его источнику, просто не можем с собой совладать. А самые сильные чувства обычно бывают у умирающих – терять-то им больше нечего, вот и не сдерживают себя. Рядом с иным умирающим совсем можно голову потерять и подойти так близко, что если в этот момент его сознание расстанется с телом, оно напоследок отразится в нас. Ну, то есть не во всех сразу, конечно, а только в том, кто ближе других стоял.

Это и называется «угодить в капкан». Потому что тот из нас, с кем такое случилось, тут же обретает форму отразившегося в нём сознания. Так мы и становимся призраками – не какими-то «душами мёртвых», а отражением, копией, слепками с них. Я сам так влип и стал Эфраимом – человеком, который очень уж здорово умирал. Он и жил, как я теперь понимаю, отлично, спасибо ему за это: память о жизни тоже нам достаётся, хотя почему-то не вся.

Короче, спросил бы меня кто-то заранее, хочу ли я стать призраком человека, отказался бы наотрез. А теперь даже рад, что так получилось: интересная штука форма. И личность иметь интересно. И память о чужих, но всё-таки неможко своих делах и страстях.

На самом деле всем нашим жизнь в форме призраков нравится, только Лех иногда вздыхает, что ему уже давно надоело быть Лехом. Но мы его не особо жалеем: во‐первых, ворчать просто в его характере, а во‐вторых, любая форма не навсегда. На сколько именно, никогда не знаешь заранее – кто-то всего на пару часов влипает, а кто-то, как Лех, на века. Но рано или поздно форму теряет каждый, это известный (и, при всех достоинствах формы, всё-таки утешительный) факт.