Макс Фрай - Новая Дикая Охота. Рассказы для живых [сборник litres]

И вот сейчас мы сидим за столом на обмотанных цепью стульях. Отличная компания у нас подобралась, мы любим вместе гулять. Мне нравятся Лех и девчонки, и я им, вроде бы, тоже нравлюсь, иначе они не стали бы меня с собой всюду звать. Это в новой жизни оказалось самое интересное – что можно испытывать разные чувства друг к другу, не одно одинаковое ко всем. Одним ты нравишься, а другим – не особо, и тебе самому нравятся тоже не все. С кем-то хочешь подолгу быть рядом, других избегаешь, на третьих с удовольствием смотришь издалека, а четвёртым так сильно и остро радуешься, что чужие чувства становятся уже не нужны. Раньше так не было; стал бы мне кто-нибудь тогда объяснять, я не понял бы ни черта. И сейчас не то чтобы понимаю, но когда так удивительно чувствуешь, совсем не обязательно понимать.

– Ладно тебе, не бурчи. Отлично же всё получилось, – говорит Леху Галя.

– И тётке будет потом что внукам рассказывать, – подхватывает Мирка. – «Иду я как-то ночью по городу, и тут страшный призрак зловеще скрежещет зубами – ах!» Хоть что-то интересное с ней раз в жизни случилось. Не совсем зря жила.

Я горячо киваю, потому что тоже так думаю. Ну, то есть мой Эфраим так думал при жизни. Если других чудес не бывает, пусть будут хотя бы зловещие призраки. Лучше уж так, чем никак.

– Миленький, ты же знаешь, я люблю корчить страшные рожи, – смеётся Тася. – Имею право. Мне, между прочим, всего четырнадцать лет!

– Тебе уже семьдесят лет как четырнадцать, вполне могла бы привыкнуть, – ухмыляется Лех.

Видно, что он на самом деле не сердится. По-настоящему Лех на нас не сердится вообще никогда. Он сам сто раз говорил, что любит нас четверых больше всех на свете. «Любит» – это очень сильное и сложное чувство, я пока не уверен, что однажды сумею его испытать. Но говорят, кто хоть раз попробовал, потом уже от любви ни за что не откажется. Всегда будет искать, кого, или что полюбить.

– Ты о чём так задумался, Эфраим? – спрашивает меня Мирка.

Мирка меня очень трогательно опекает. Ей почему-то всё время кажется, будто я загрустил. А я вообще никогда не грущу, просто постоянно о чём-нибудь думаю. Мне очень нравится думать, это так удивительно! Со временем, говорят, привыкаешь, но я пока не привык.

– Думаю, интересно, а можно ли сделать, чтобы люди нас не боялись? – отвечаю я Мирке. – Страх хорошая штука. Но мне бы хотелось вызывать у людей разнообразные чувства. Не один только страх.

– Ай, да они не только нас, а всего на свете боятся! – смеётся Мирка. – Тут ничего не сделаешь, разве только украсть младенца и воспитать, чтобы к нам привык с малолетства. Но это вряд ли получится. Говорят, в старину кто-то пробовал, но ничего не вышло. Не приживается среди нас человек.

– Ещё чего не хватало, с младенцем возиться! – фыркает Галя.

– Тем более, один у нас уже есть, – ехидно вставляет Лех.

Он меня часто «младенцем» дразнит. Мне не обидно, Лех по-своему прав.

– Ещё я думаю, вот бы посмотреть, что в той сумке, которую женщина бросила, – говорю я. – Жалко, что её невозможно открыть. Мы можем прикоснуться, потрогать, но не открыть закрытое, вообще ничего нам нельзя изменить. Или это возможно, просто я пока не умею?..

– Открыть? – удивляется Тася. – Настоящую сумку? Вот прямо руками? Было бы здорово. Я бы тогда грабила всех прохожих подряд! Только чудес, к сожалению, не бывает. Мы не в сказке. Добро пожаловать в реальную жизнь!

– На самом деле чего только не бывает, – вставляет Лех. – Слышал, у тех, кто очень долго живёт, иногда получается открывать, закрывать, даже ломать и чинить. Не буду врать, своими глазами не видел, но так говорят.

Я бы всё равно сам проверил – а вдруг получится? Мне лишний раз прогуляться не лень. К тому же мой Эфраим считает – пока был живым, считал, – что когда есть возможность попробовать, лучше делать, чем рассуждать.

Но в этот момент из-за угла к нам выходит – мужчина? мальчик? старик? В общем, наверняка он не женщина, это я отличать умею, женщины обычно теплее и дышат иначе, и в другом ритме внутри дрожат. Сейчас у человека три тени; я знаю, что это просто от фонарей, но он всё равно мне из-за этого сразу нравится. Мой Эфраим почему-то думает, что чем больше теней, тем веселей. Кому именно веселей, я не знаю, мне его – себя, Эфраима – не всегда бывает легко понять.

Мужчина, мальчик, старик идёт как-то странно. То ли танцует, то ли, как это с людьми случается, пьян. И от этого он ещё больше мне нравится. Почти как Мирка, когда говорит: «Не грусти», – а может быть даже больше. Интересно, это и есть «любить», когда так сильно кому-то рад?

Смотрю на него, веселюсь и думаю: пусть этот мальчик, мужчина, старик окажется колдуном. Или хотя бы просто героем, который не боится вообще ничего. Короче, пусть он нас увидит и не испугается. И рядом со мной хоть чуть-чуть посидит.

Но человек, мужчина, мальчик, старик идёт не к нам, а прямо к брошенной сумке, которая лежит на земле. Я знаю, что люди любят присваивать чужое имущество, без каких-то возвышенных соображений, просто от жадности, им только дай. Но сейчас мне нравится думать, что этот человек ищет сокровища. Специально среди ночи вышел из дома, чтобы как следует их поискать. И нашёл – вот это везение! Я так рад, словно это не с ним, а со мной случилось. Будто я сам нашёл ночью на улице сумку, в которой лежит корона сказочного царя с рубинами и сапфирами. И ещё с изумрудами, как я о них мог забыть?!

Мы сидим и смотрим на человека, мужчину, мальчика, старика. Даже Тася не порывается его напугать, но не потому, что ей интересны сокровища. Просто этот человек рад находке, а радость у людей – очень редкое чувство. Чем дожидаться, пока кто-то из них обрадуется, проще самому сто раз её испытать.

Человек поднимает сумку и достаёт из неё корону. Не знаю точно, с какими камнями, но они так сверкают в свете уличных фонарей, что можно не сомневаться: камни – что надо. Такие, каким положено быть у волшебных царей.

– Ё-моё, – говорит человек, разглядывая корону. Он сейчас так радуется, что девчонки тихонько стонут от наслаждения. Радость это, конечно, очень приятно, гораздо круче, чем страх, но ощущение такое сильное и непривычное, что лично я бы его с удовольствием поделил пополам.

Лех смотрит на меня с таким интересом, словно я невесть во что превратился, хотя это всё-таки вряд ли – форма есть форма, пока сама не рассеется, её нельзя изменить.

– Это же ты хотел, чтобы в сумке лежала корона? – спрашивает Лех.

Он так долго живёт в этой форме, что много чему успел научиться. Даже чужие мысли читать. Не знаю, зачем ему, лично мне и своих хватает; если честно, иногда их даже больше, чем надо. Но кто знает, что будет, если я проживу так же долго? Может за столько лет свои мысли закончатся, а совсем без мыслей жить окажется скучно? Тогда тоже надо будет научиться читать чужие, как Лех.