Сергей Болотников - Тролльхеттен

Оставшаяся вода единовременно выплеснулась из резервуара и буйным потоком ринулась вниз по центральной, захватывая с собой все, что только можно захватить. Двенадцать лавочек, три фонарных столба из дерева, почти два десятка урн с соответствующим наполнением проплыло до Старого моста и низверглось в Мелочевку. Одновременно с этим шесть личных автомобилей, мягко всплыли на подошедшей волне, и снялись с мест стоянки. Но этих не унесло дальше перекрестка Центральной и Приречной улицы, где они и остались, сгрудившись в одну кучку, словно ищущие тепла щенята.

Людей не захватило не одного, все кто имел несчастье оказаться в пределах потока, попрятались в окрестных подъездах, с ужасом наблюдая разворачивающийся потоп.

Утром горожане из центра сравнялись с остальными и могли наблюдать лишь спазматические подергивания опустевших кранов. Некоторых это вогнало в такую депрессию, что они загремели в больницу с различными обострениями хронических недугов. Поняв, что сушняк продолжается, гражданин Хромов забрался на пятый этаж своего родного дома и прыгнул вниз, аки птица. Сломал обе ноги, раскаялся, пообещал родным бросить наркотики и с тем был отправлен в стационар.

Пенсионер Щавелев встретил новое утро в работе. Еще до восхода он наведался на реку и теперь увлеченно поливал грядки теплой речной водицей. Спина его привычно ныла, руки гудели от поднятия тяжестей, но Щавелев не унывал, разливая обильно отдающую химикатами воду. Больше того, Щавелев был счастлив, глядя, как поникшие плети огурцов на глазах обретают упругость и волю к жизни. У Марии Федоровны, соседки, овощные культуры уже впали в агонию, а глупая старуха не может додуматься натаскать воду из речки. Благо вот она, под боком.

Солнце потихоньку поднималось над горизонтом, и в скором времени обещало начать жарить. С реки уже неслись возбужденные вопли купальщиков. Щавелев опустошил одну лейку и, не торопясь, принялся за другую. Два или три головастика скользнули в зеленоватой струе и шлепнулись на грядку, дачник не обратил на это внимание.

— Овощи… ну они же, как дети, — с чувством произнес старый дачник, заканчивая поливать огурцы и оглядываясь на совершенно сухую и даже потрескавшуюся землю под помидорами. — Своя боль, свои радости. Свое наслаждение жизнью. И без тебя они не могут.

Огуречные посадки весело махали ему зелеными ладошками. Мутные капли срывались с колючих листьев и шмякались на землю в свору своих товарок. Глухо хлюпало.

Опустела и вторая лейка, и Щавелев, который всегда отличался терпеливостью, неторопливо побрел за новой порцией. В конце концов, созидание — это высшее наслаждение из того, что даруется человеку.

Осторожно притворив крошечную калитку, дачник побрел вдоль Нижнемоложской улицы, что длинной узкой змеей проскальзывала сквозь все дачные участки, а потом круто сворачивала и в районе церкви перекрещивалась с Покаянной. Слева, по ходу движения, сквозь жмущиеся друг к другу дачные домики проглядывал мрачновато выглядящий холм, сплошь усеянный крестами — городское кладбище, крупнейшее и одно единственное. Ровными рядами могилки спускались к реке, и часть из них примостилась на высоком правом берегу, который регулярно подмывало. Из-за этого примерно раз в два года неразговорчивые постояльцы этого места оказывались в реке и пугали своим видом купающуюся ребятню.

Справа, над крышами все тех же домиков возвышался потрескавшийся фронтон классических очертаний, чем-то похожий на остатки древнегреческого Акрополя — Дворец культуры, в котором на прошлой неделе случилась безобразная драка.

Щавелев прошествовал до речки, задержался в том месте, где от Нижнемоложской отходила узкая и весело извивающаяся дорожка, которую народ прозвал Береговой кромкой. Кромка эта бежала вдоль всего высокого правого берега и терялась в траве только возле плотины. Отсюда был виден мост и здания верхнего города (по иронии судьбы, город, прозываемый Верхним, располагался на левом низком берегу Мелочевки, тогда как Нижнегородцы громоздили свои строения на обрывистом правом берегу).

Осторожно, спустившись к реке, Щавелев прошествовал сквозь плотные ряды купальщиков, стремясь достигнуть воды. В реке счастливо бултыхались дети — в разные стороны летели брызги и звонкие крики. Кто-то из них увидел Щавелева и восторженно заорал:

— О! Пришибленный пришел!! Пустите пришибленного!!!

Не обращая на них внимания, Щавелев зашел в воду и стал наполнять лейки. Две изумрудного цвета лягушки чуть было не попали в сосуды вместе с водой. Пляжники с ленивым удивлением наблюдали, как мутная вода наполняет пластиковые лейки.

«Глупые, — подумал Щавелев, — не понимают, что овощам все равно…»

— Дядя! — восторженно и едва сдерживая смех, завопил один из детей, — а ты ее пить будешь?!

— Нет… — Буркнул нехотя Щавелев (в отличие от растений, детей он не любил), и, повернувшись, вышел из воды.

Не понимают. Им то что, на месте не сидят, а растениям каково?

Наверх, да еще с тяжелыми лейками, подниматься было куда труднее, и потому, достигнув своего участка, дачник на минуту остановился, чтобы унять дикое сердцебиение. В глазах на миг потемнело, мир пошатнулся, но тут же обрел свою целостность. Покачав головой, Щавелев поставил лейки и решил заняться пока рыхлением — все-таки куда легче, чем эта поливка.

Взяв мотыгу, дачник с десятилетним стажем, Щавелев опустил ее на грядку с картошкой. И чуть не упал, потому что мотыга наполовину скрылась в земле, в проделанной ей самой узкой ямке. Вытаращив от удивления глаза, Щавелев выпустил мотыгу и с нарастающим изумлением наблюдал, как она исчезает целиком, полностью уйдя под землю. Осталось только овальное отверстие с неровными краями, и неустановленной глубиной. Не веря своим глазам, дачник подошел ближе и заглянул отверстие — там было темно, и доносился непонятный еле слышный гул.

— Как это?! — спросил сам себя Щавелев, и тут это началось.

Гул резко усилился, земля под ногами тяжело вздрогнула и испустила мучительный нутряной стон. Края отверстия стали обваливаться, исчезая во все возрастающей яме. Под землей что-то громыхало, и это было похоже на отдаленный июньский гром, вестник далеко идущей грозы. Проем ширился и разрастался на глазах, и Щавелеву пришел на ум рассказ о японском крестьянине, у которого на поле неожиданно возник вулкан.

Но это был не вулкан, нет! Просто доселе твердая и надежная земная твердь целыми глыбами исчезала в неизвестно какой пропасти. Вот в нее рухнула огуречная теплица, а вот и помидорная, еще не политая, разрушаясь на ходу, съехала вниз.

Щавелев поспешно отступал от пропасти, размахивал руками, но тут сердце прихватило еще раз, мир съежился и пропитался черной невыносимой болью. Еще раз взмахнув скрюченными руками, пенсионер Щавелев пошатнулся и полетел в настигнувшую его яму. Провал все ширился и рос, мелкая известняковая крошка витала в воздухе. Почва обваливалась целыми пластами, и через пять минут с начала катаклизма маленький и изящный домик Щавелева рухнул в провал. На крыльце его, как флаг, развивались сушившиеся там рабочие штаны хозяина. С тяжким грохотом дом исчез.