Надя Яр - Тень от башни

— Давай поставим за них свечу, — сказала Надя и резко поднялась с парапета.

Обитель свеч была черна — пещера-ниша. Вдоль стен ярусами горели огни — ряды прозрачных свечных стаканов, жёлтых, сиреневых, синих, алых. Целые батареи, отряды огней. Некоторые свечи уже мигали, погасая, другие были ещё молоды, сильны. Их ставили явно не для туристов — разные люди в разное время. Простая народная вера была жива, вступила в рамки системы без всяких потерь. Ведьма сунула монету в прорезь кружки, взяла толстый синий стакан и шагнула в альков. Герман протянул ей зажигалку, но Надя просто склонила фитиль к одной из горящих свеч. Лицо девушки было тёмным, по коже бродили сполохи, тени. Лепной святой на стене у ниши прижимал к груди свиток. На щите за его спиной восседала птица.

— У меня нехорошее чувство в старых католических храмах, — сказала Надя, когда они вышли из церкви на площадь. — Как будто здание может обрушиться, чтобы похоронить меня под собой.

Герман резко дёрнул её за руку, повернул к себе:

— И ты вошла в эту?!

— Почему нет. Резвится моя паранойя.

Всё, больше в латинские церкви не ходим, зарубил Герман на воображаемом носу. Никогда с ней не скажешь, какой глюк окажется истиной.

— Забыла, что случилось с Эдди? — сказал он, глядя на её макушку, шелковистую, чёрную в сумерках. Хрупкую. Приятель ведьмы Эдуард Стекловский, адъютант и палач воеводы, командир опергруппы «Зенит», сумел обезвредить три из четырёх зарядов, заложенных Сашей Плятэром на северодвинской АЭС. Последний заряд взорвался. Потолок в помещении рухнул. Стекловского хоронили в закрытом гробу.

— Здесь нет взрывчатки, — она высвободила руку и пошла через площадь. — К тому же, ему поделом.

С исходом зимы Надя перестала скорбеть о погибшем, перестала цитировать его стихи. Причиной мог быть рассказ Германа о его боевой подготовке. СБ-шный лагерь в Тимишоаре готовил не телохранителя, а убийцу. Его учитель Йон Торнеа дал понять, что от Германа Граева ждут ликвидаций наиопаснейшего противника в схватке один на один. Тогда же Герман проанализировал курсирующие в среде СБ слухи и пришёл к выводу, что первой его задачей в Москве будет убить Стекловского и занять его место — не как адъютант, разумеется, а как палач. Эти планы сменились, когда террорист успел раньше. Причиной смены ведьминых настроений могло быть, однако же, и другое — она слегка повзрослела, элементы позапрошлогодней мозаики легли в голове как надо, и вышло, что Эдди совсем не играл предателя. Он им был. Воевода не удостоил его кремации, отдал червям. Люди скорбели и окружали могилу героя цветами, и Герман уже не ждал, что публике скажут правду. Арсеньев решил оставить этот образ светлым в памяти народа — жест милосердия системы, элемент самоподдержки, чистый синтез, госрезон. С точки зрения обывателей это было несправедливо — сырая могила, прах, гниль, распад; но она льстила им, символически им небожителя возвращая. Крылья воском расплавились, не долетел.

— Они ушли, — нарушила реминисценции Надя.

Она склонилась над пышной клумбой высоких цветов, где ещё утром прятались от солнца кошка и некрасивый потрёпанный кот, больной каким-то воспалением на морде. Животных в клумбе больше не было, но Герман то и дело замечал снующие вдоль тёмных стен хвостатые силуэты. Площадь тонула в сумерках, освещённая сизыми слабыми фонарями. Церковь нависла громадой, неравномерная и потому живая — слева над крышей часовая башня с узкими арками в высоте, справа изгиб и провал, пустота. Чело здания был кругло с круглым же витражом, а деревянные ворота высоки, черны; справа высокой свечой кипарис, слева дерево с пышной кроной. Меж ними медная фигура нисходила в тёплый свет. Герману Тосса напоминала Тимишоару.

Надя взяла его за руку, и они некоторое время прогуливались по площади, созерцая окрестность церкви. Вершины кипарисов чернели в воздухе вдоль дороги, будто согнутые ветром, но в разные стороны — этот налево, тот направо. Под сенью щедрого дерева за витой чугунной оградой стояли столы ресторана, сидели люди, звякала посуда, ручейками журчал смех. Сквозь маску Герман видел всех этих людей — окрестность площади — тень кошки на сиденье мотоцикла — еду, посуду, кипарисы, фонари… Ему вдруг захотелось сесть. Может быть, не войти в ресторан — телохранитель, нет своих желаний, это слишком много — а просто сесть на камень, снять маску, слушать только своими ушами, быть человеком хоть так. Стать палачом в Москве было бы лучше, а эта работа мне не по мерке, подумал он.

— Герман, ты устал, — сказала ведьма. — Тебя напрягает маска, да? Может, отключишь её?

— Поздно уже, — ответил Герман. — Пойдём в отель.

— Как книга?

— Не очень. От автора «Первой крови» я ждала большего, — но она продолжала читать, дошла почти до конца. — Посредственные рассказы — сама я могла бы лучше.

Герман засмеялся, и она обиделась:

— Не веришь?

— Верю. Все нынче писучие. — Она молчала, и он добавил: — Саша вон тоже пишет.

— Автобиографию с ретушей. Ну, там, он шварцевский Ланселот — кругом драконы, демоны и тэ дэ… У него в блоге висит.

Герман знал — он читал вывешенное в блоге. Держать врага в виду он был обязан. Что касается самого Германа, он никогда не писал ни стихов, ни прозы, игнорировал социальные сети, не вёл дневника. В эпоху, когда только ленивый не одаривал друзей переплетенными изданиями своего блога — хорошо если не твитов! — он постепенно чувствовал себя белой вороной.

Они сидели на веранде, чуть выше первого этажа. Над западом горел закат. Вечернее солнце, утратившее лучи, снижалось за окоём, уходя в Атлантический океан и дальше — там смотрят совсем другие глаза… Оно будто полнилось снизу водой, и вода прибывала — до половины шара, выше, выше… Красное солнце подёрнулось дымчатой полосой сухого вина. Шагом пониже силуэт горы, мутный — гладкая без рельефа плоскость, врезанная в алеющий горизонт. Только четыре огонька на склоне, в ряд позволяли отгадать там ландшафт, дорогу на серпантине. Слегка волновалось море. Острыми пальцами косматых лап тянулись в ночнеющее небо пальмы.

Потом настала ночь. Надя сидела в отеле, читая уже третий час напролёт, никуда не желала идти, не желала подняться в номер. Время от времени бармен приносил ей новый стакан чая с кружкой холодного молока. Не имея близких друзей, она там не менее стремилась бывать в обществе, ежедневно куда-нибудь выходила гулять, чтобы просто усесться с книгой на набережной, в кафе. Она могла в это время не обменяться ни с кем и словом. Человеческий гомон и шум застолий, простая музыка ресторанов будто подпитывали её обыкновенным весельем жизни, а без него она иссыхала, мрачнела, и по углам девичьих губ и глаз являлось неприятно взрослое, глубокое, старое, не таящее никаких иллюзий. Или, может быть, Герману так казалось, потому что она была иной , была женщиной, ведьмой.