Ника Ракитина - ГОНИТВА

– Анеля Кириенкова? – переспросил Алесь безразлично. Помедлил: – Отчего же, помню. Молочная сестра моей матери, упертая тетка. Раз взялась меня спасать. Сидел у них в погребе, думал, вылезу – убью. Значит она с панной Антонидой меня хоронила? Ну что ж, – он стукнул кулаком по черемухе, – спасибо им обеим, что меня… живцом.

Вперил Гайли в лицо совиные очи:

– Я не в обиде. Ну, не отличили впавшего в каталепсию от покойного, так и медицина ошибается, – дернул пухлыми губами. – Гадюка меня укусила, на Сдвиженье. Простит панна, что ей не поисповедался?

Гайли сглотнула.

– С тех пор змей не то что боюсь – не люблю. Бывает, что от яда такое приключится – впадет человек в оцепенение. Вот и со мной так. Вроде слышу, как ходят, говорят надо мной, поворачивают… а шевельнуться, сказаться – не могу. Очнулся в склепе, от вони гнилой. Ничего не соображаю, холодно, больно, ладно, крышка неплотно сидела – перевалился как-то из гроба наружу. Ударился больно. Отлежался – и из склепа выполз. Панна?…

Гайли молчала, закрыв лицо руками.

– Гонитва меня подобрала. Я сперва не понял, кто. Стоят надо мной всадники. Кони копытами переступают, подковы блестят. Травинки желтые в них застряли. Я их тогда вовсе не испугался, хотя, вроде, надо бы.

– Не может быть.

Ведрич равнодушно пожал плечами.

– Чего не может быть? – подмигнул он. – Что не тронули? Или что не боялся? Так мне тогда все равно было. Лежу, как бревно, холодно, сыро. Я бы издох, если бы не они. Навлица же пустая… Ни людей, никого. Или одичавшие собаки загрызли б.

Князь опустил голову.

– Нет. Там узел Узора.

– Ну, голодным псам это объясни. Или волкам, что напали на тебя.

Женщина отвернулась, повела рукой по теплому дереву "журавля", по его щербинкам и дырочкам от шашеля.

– Простите меня, панна, – глухо сказал Алесь и стал взахлеб целовать ее руку с грязным бинтом на запястье. – Не сердись. Меня никто с Гонитвой насильно не держал, я мог бы вернуться к той же Анеле или объявиться панне Антониде, но моя жизнь – это риск, это вечный мятеж, это в любой миг пуля в спину. Каково им, единственной моей родне, было бы снова пережить мою смерть?! Северина, ты можешь осудить меня, но я решил, что им лучше хранить память глубоко в сердце, раз оплакав, чем каждую секунду, каждую минуту бояться за меня вновь – и терять, терять, терять… Антося могла бы еще найти свое счастье, в однолюбок я не верю…

Он дернул губами.

– Мы же… мы с тобой одиночки, что наперед знают свою судьбу, – с искренней страстью говорил Алесь. – Мы – волки, что не станут лизать ударившую нас руку. Я не буду лгать тебе, что тебя люблю. Единственная моя женщина сейчас и навеки – Лейтава. Но ты нужна мне, панна моя Морена, соратник и боец. А если тебя все еще смущает Антонида, так панна Легнич вернула мне мое слово.

Гайли проснулась среди ночи оттого, что громко и настойчиво стучали в двери. Машинально сунула руку под подушку за пистолетом. Ощущение ребристой рукояти в ладони вернуло ей равновесие. За дверью не было опасности – лишь жгучее женское любопытство. Стук повторился – похоже, Ташинька Дежиньская-Батурина, член комитета "Стражи", к которой определил Гайли жить Алесь, колотила в филенку ночной туфелькой.

– Проснитесь! Панна Гайли! Откройте!

Гайли набросила капот, отодвинула засов и резко распахнула двери. Ташинька успела отскочить, но полусогнутая поза ясно давала понять, что она подглядывала в замочную скважину. Ничуть не смутившись, хозяйка дома надела туфлю, которую в самом деле сжимала в руке, отбросила растрепанные кудри и улыбнулась. Губы у Ташиньки были розовые, лицо светилось веснушками, и даже темные круги под глазами придавали ей шарм. Многие лейтвинки в знак печали по погибшим повстанцам носили траур, что жестоко преследовалось властями. Была и пани Батурина одета в капот из черного шелка с черным прозрачным кружевом, даже ночная рубашка, что выглядывала в разрез, оказалась черная – но никак не в знак протеста. Просто траур удивительно гармонировал с бледной кожей и рыжими волосами.

В первый же день знакомства Ташинька успела посвятить Гайли в виленские новости, сплетни и тайны семьи. Мужа своего пани не выносила. Впрочем, в последнее время, не без влияния Алеся (томный вздох и трепет ресниц), майор взялся за ум: перестал волочиться за бабами и занялся инсуррекцией. В Вильне содержалось много пленнных, тюрьмы были переполнены, и полицейских не хватало. Поэтому к охране привлекли войска. Делая вид, что, как всякий кадровый офицер, презирает это низкое занятие, Никита Михайлович использовал сложившееся положение к вящей пользе "Стражи" и Комитета Головного, который возглавлял восстание в Лейтаве.

– Князь Ведрич ожидает вас в Голубой гостиной.

Гайли отбросила воспоминания:

– Да, передайте князю: сейчас приду.

Ташинька присела в реверансе и ушла, шелестя юбками. Гайли оделась быстро и тщательно, заколола волосы, глубоко вздохнула – и стала спускаться. Алесь Ведрич дожидался ее в гостиной, получившей название от цвета шпалер, потолочных плафонов, обивки мебели и тайских ваз, рассталенных по столикам с инкрустацией. Увидев Гайли, он встал с легконогого диванчика, обитого голубым ситцем с рисунком из веток жасмина, так резко, что высокая ваза покачнулась вместе с соседним столиком. Сердце Гайли пропустило такт, когда Алесь, опустившись на колено, поцеловал ей забинтованное запястье.

– Солнышко мое…

Гайли хотела пожурить его, что рискует, появляется здесь – когда его ищут, когда его описание есть на каждой тумбе… Но – подняла глаза и запнулась: перед ней стоял человек на грани, перенатянутый, как тетива – страшно. И глаза яростные… серые, как у всех здешних, и искра плавает внутри, закатывается… Он старательно прятал глаза, чтобы не выпустить ее наружу из зеленой глубины: мутную, желтую, волчью. Высокий лоб был потным и в брызгах грязи, точно Алесь недавно метался по болоту. Одет Ведрич был в коричневый сюртук, простого кроя брюки и стоптанные сапоги, и выглядел, как чиновник средней руки – но таким измятым и пыльным, будто он проскакал сотню верст или ночевал на сеновале.

– Пан Алесь, что?

– Гайли! Зачем официально так?…

Но, не выдердав, зарыдал без слез, уткнувшись ей в ладони.

– Садитесь, – произнес Ведрич, справившись с собой. Но руки, выдавая Алеся с головой, судорожно дергались; чтобы прекратить это, он сжимал их до хруста в костях, но кисти тряслись все равно.

– Они схватили Антю. Они ее расстреляют на площади принародно.

Гайли за плечи резко повернула его к себе:

– Когда?

– Кит… Батурин сказал, сегодня утром. Дура безголовая! – закричал он. – Язык-помело. Велено траур не носить – так надень платьишко побелее и сиди молчком… Ну, в тюрьме бы отсидела за черное!… Так она на офицера с ножом кинулась!! Дура, дура, Господи…