Ника Ракитина - ГОНИТВА

– Уль… я не… нарочно. Ничего тебе… Стой! Стой, дура!

Она метнулась назад в арку и, зная, что через балкон не выйти, животом легла на перила, валясь вниз, вниз…

"Вот тут… птице больно. Рвется!"

Золотая птица ухнула в колодец лестницы. Донесся влажный шлепок.

Сознание исчезало. Плыло. Уносилось мягким течением. Медленным водоворотом. На какие-то мгновения пропадало совсем. А когда возвращалось – Гайли не знала, где она и что с ней. Да ей и было все равно.

Первое, что она отчетливо вспомнила – ветер. Он мягко обдувал кожу, принося запахи трав, шелест крыльев и свист ласточек, глухую дрожь земли од конскими копытами. Кто-то властно держал Гайли за плечи, усадив перед собой поперек седла, и лука больно упиралась в крестец. Потом этот кто-то на скаку стал целовать ее лицо и между поцелуями счастливое:

– Мы нашли тебя!… Слава Узору, мы тебя нашли.

Гайли узнала лицо Алеся. И глядя на него снизу вверх, спросила (как больно разлеплять запекшиеся губы!):

– Генрих?…

Ведрич сперва не понял, о ком идет речь. Удивление. В серых глазах. В скулах, обтянутых мягким пушком.

– Что?

– Ген-рих, – повторила она.

– А-а… – Алесь наконец понял, то ли устало, то ли презрительно пожал плечами. – Кажется, расстреляли.

И тогда она потеряла сознание.

У небытия вкус пепла. Его хотелось вытолкнуть изо рта и забыть. И не выходило. Гайли все время была в сознании, все слышала и понимала, но не говорила и не открывала глаз. Окружающее превратилось в тягучую пелену бесчувствия и безмолвия, и только течение времени, отмечаемое перезвоном часов, или ветром, или стрекотом кузнечиков, прорывалось иногда в темноту. Гайли пробовали разбудить, что-то делали с телом, но боли не было, Гайли была отдельно и не возвращалась.

Проблеск хотя бы удивления случился тогда, когда что-то жестяно загремело в высоте над ней, кисловато запахло медью, а еще черникой и кровью – опахнуло вместе с теплым, даже горячим дыханием зверя.

– Не трож-жьте! П-проч-чь! Вы меня знаете…

Рокочущий голос, видно, действительно знали, потому что раздался шум и удаляющийся топот. А потом Гайли пошевелили нежно и сильно, и по лицу прошлось горячее; шершавое, как рукоять меча.

– Си-марьгл… – губы плохо слушались.

– Открой глаза. Только медленно: тут светло.

Гайли лежала в тени крылатого пса, его медных растопыренных крыльев, но вокруг, отовсюду и вправду хлестал горячий, яркий, отчаянный свет. Трепетали зеленые листья. Пахло недавним дождем. Глухо погромыхивало вдали. А может, это Симарьгл топорщил перья.

– Я не хочу жить.

– Глупости, – пес облизал ее, горячим шершавым языком едва не сдирая кожу, переворачивая с боку на бок лапой, как щенка, фыркнул на солнце. – Все равно воскреснешь. Мы всегда воскресаем. Как ромашки, как бессмертники. Сколько ни вытаптывай…

– Мудрый…

– М-м… – Симарьгл смущенно выкусил что-то из лапы. Гайли было уютно между его лохматыми лапами на траве – уютно и тепло. Защищенно. Как с Генрихом. Нет!… Она застонала. И опять язык Симарьгла прошелся по щеке:

– Пф-ф, соленое… Ты больше человек, чем я думал.

А Гайли ответила сквозь рыдание:

– Я вообще человек.

От крылатого пса пахло мокрой шерстью, черникой и медью. Он растянул в лукавой улыбке черные губы:

– Если ты так м-м… любишь своего Айзенвальда, от-бери его у Х-хозяйки З-зим-мы…

Гайли села так резко, что закружилась голова. Она схватила Симарьгла за косматые брыли, утыкаясь лбом во всклокоченную слюнявую морду:

– Где ее искать?!

Эта невероятная надежда на чудо, на сбывшуюся сказку, сметающая все препятствия.

– Ой! – совсем по-человечески пискнул Симарьгл. Ничего не осталось от его важной надменности мажордома ангельского поместья. – Ухи мои!…

Пальцы Гайли разжались. Вывернув шею, Симарьгл схватил девушку за шкирку и закинул на плечи между крыльями:

– М-молоко и х-хлеб-б… А то я молчу.

Встряхнулся, когда две горячие слезы капнули на загривок.

– Пол-легоньку…

И потрусил, слегка направляя крыльями, по лесной дороге.

Путь уводил в лесные нетра – точно спускался в преисподнюю. Чащи корячились ветвями, буреломные, замшелые. Папоротники подлеска вырастали перистыми листьями выше облака ходячего, еще видного позади на окоеме. Влажная духовитая зелень с терпким запахом глушила шаги и разум, обволакивала, заманивала и насмешливо шумела вслед. Скользили под подошвами шапки ярко-зеленого и белого мха. Серо-желтое, зеленое и коричневое и чавканье жижи под сапогами. Языки болот со скрюченными сухими елками и лысеющими осинами, с почерневшими шишечками на ольхах, а между ними сухие холмы-волотовки: вычурный, неверный, не способный к жизни край. Ползучие языки папоротника. Шелест, шорох, комариный зуд. Липкие наледи росянок; кораллы прошлогодней костяники; цветок "вороньего глаза" в сизом четырехугольнике листьев; болиголов, бодун, омерзительно желтая красавка… Изглоданный муравьями прихваченный зеленью лосиный скелет, берцовая кость указует вперед нефритовой рукой тайского компаса. И среди обильных жирных и тонких звуков почти неуловимый плеск воды. Ручей бежал глубоко внизу, так глубоко, что, казалось, овраг рассекает землю, как нож яблоко, легко преодолев и кожуру, и сердцевину, и почти выйдя на противоположной стороне. Склоны оврага были унавожены толстым слоем палой листвы, сквозь которую щетиной дика проклевывались малиновые и ежевичные цепкие плети. Если ухватиться рукой, чтобы удержать скольжение – тут же ломались, глубоко впиваясь колючками под кожу, но прочно хватали за ноговицы у щиколоток, за рукава, словно не хотели пропускать безумца в глубину. И над всем этим висел, то изредка разбредаясь, то вновь свиваясь толстыми змеиными кольцами, холодный, как в листопаде, туман. Даже сейчас, под конец весны, на дне оврага не стаял снег, и ручеек судорожно всхлипывал, промываясь сквозь напитанную собственной кровью ледяную корку.

Холод вместе с водой просочился сквозь замшу сапог и поднялся вверх, к коленям, породив в них ломотную боль. Вокруг было тихо, как в храме. Колоннами поднимались вверх по берегам деревья живые, арками нависали поваленные стволы. Нагие корни были подобны завесе перед ковчегом завета. Было сумрачно, пахло сыростью, подтаявшим снегом, плесенью и грибами.

– Ну, и куда дальше?

И ни звука, ни шороха в ответ.

Гайли пожала плечами. Сбежал Симарьгл. Сердись – не сердись, чего уж теперь… Она раздвинула завесу из корней. Потревоженные комочки земли, посыпавшись, запутались в волосах, градом простучали по спине. Женщина отряхнулась, как лисица. Прищурилась.