Далия Трускиновская - Несусветный эскадрон

Из смородины вышел пес Кранцис. Подняв левое ухо, он недоуменно посмотрел на молодого хозяина, поразмыслил и пошел с ним рядом у левой ноги.

О правую же потерся, сказав довольно громко «Мурр-няу!», вывернувшийся прямо из-под конских копыт Инцис.

– Ступайте домой! – приказал им парень. – Вы что, тоже добывать свободу собрались? Домой! Я кому говорю?

Сказал – и удивился. Ни о какой добыче свободы он в то утро и не помышлял – просто возникла необходимость спрятаться на несколько дней. Но раз он, Мач, столько времени будет вдали от дома и от родительского присмотра, то не удастся ли сделать что-то этакое ради наступления свободы?

О том, насколько это совместимо с его новой должностью провожатого, он как-то не задумался.

Инцис обиделся и отошел. Кранцис заскулил.

– Тише ты! – испугался Мач. – Вы же оба не маленькие, должны понимать – в наше время с котом и собакой на войну не ездят. Сказки кончились, так что оставайтесь дома…

И сам пожалел, что нельзя взять с собой хвостатых приятелей. В сказке-то герою полагалась еще и мудрая змея… Мачатынь знал, где можно поймать подходящего ужа, но времени на такое баловство не оставалось – его, провожатого, ждал поблизости поручик Орловский.

Мачатынь вскочил в неуклюжее седло и пустил коня рысью.

Пока все складывалось удачно – от розысков он скрылся и объяснения с домашними избежал. А впереди было путешествие в далекие края – в Митаву!

– Хорош! – встретил его гусар. – Седельце у тебя – лейб-гвардии впору! Спину-то коню не собьешь этими дровами?

– Бывает, и сбиваем.

– Полагаю, по дороге ты себе седло раздобудешь. По военному времени это просто – снимешь с убитой лошади, – обнадежил гусар. – Ну, поехали…

Вдруг он, насторожился, поднял голову и словно проводил взглядом прошедший поверху и сгинувший за лесом странный гул.

– Это что еще такое?

– Похоже на перелетное озеро, – подумав, сказал Мач.

– Перелетное – что?!.

– Озеро. Ну, бывает, что озеро решило на новое место переселиться. Снимется, полетит и плюхнется.

– А на прежнем месте что же?

– Трясина остается.

Потрясенный гусар несколько помолчал. Мач говорил об этом феномене со скучной физиономией, как о деле привычном и поднадоевшем.

Когда высокий Аржан и маленький гнедой пошли крупной рысью, гусар, покрутив носом и фыркнув наподобие коня, выбросил из головы перелетное озеро и спросил весело:

– Тебя как звать-то, наездник?

– Матис, милостивый господин, – доложил парень, но по глазам гусара понял, что это имя ему не больно понравилось. – Можно – Мач. Мачатынь…

– Мачатынь? Постараюсь заучить, – обещал гусар.

– А как мне вас называть, милостивый господин?

Гусар улыбнулся своей молниеносной улыбкой.

– Зачем же господин, да еще милостивый? Ты так своего барина величай. А меня попросту – Сергей Петрович…

Не успели всадники проехать и четверти версты, дорогу перебежал заяц.

– Плохая примета, – остановил гнедого Мач. – Добра на этом пути не жди. Придется сделать круг…

– И надолго нас задержит твой заяц? – полюбопытствовал Сергей Петрович, против самой приметы не возражая.

– Пустяки, – успокоил Мач. – Сейчас мы Лесного Янку проведем – повернем назад, объедем рощицу, потом мимо молочной мызы – и опять выедем на ту же дорогу. И зайцу уважение окажем, и времени почти не потеряем.

– Ловко ты ладишь с приметами! – рассмеялся гусар.

– А что же делать? Кабы дрожать не умел – совсем бы замерз, – цыганской шуточкой ответил Мач.

Но Лесной Янка все-таки препорядочно задержал их – и вот каким образом.

Проезжая мимо молочной мызы, наездники увидели у изгороди большую толпу. Состояла она исключительно из женщин – а, значит, и шуму производила куда больше, чем митавская рыночная площадь в базарный день.

Мач прислушался.

– Что это у них за столпотворение вавилонское? – удивился Сергей Петрович.

– Кажется, овечьего вора поймали…

Поскольку иначе проехать было невозможно, гусар и Мач оказались довольно близко от разъяренной толпы и увидели с высоты своих коней, что женщины держат вчетвером, заломив ему руки за спину, молодого цыгана. Остальные же, пихая его на все лады, грозили поркой и прочими карами. Чуть подальше на траве лежали пустой мешок и зарезанная овца, рядом с ними плакала навзрыд, сидя на корточках, девочка-пастушка, а над ней нависла молодая крепкая женщина – мать или тетка – и что-то ей сурово втолковывала.

Женщин возмущала не столько сама покража (чем же еще цыгану пропитание добывать?), сколько то, что совершил ее цыган среди бела дня в трех шагах от баронской молочной мызы.

– Покажем ему, как лиса борону тащит! – звенели и буравили уши пронзительные голоса. – Да чтоб его Бог в маленькое окошко увидел, в большое – выбросил!

– Эй, крестная Эде, чья это овца? – окликнул Мач одну из пожилых хозяек.

На его голос женщины обернулись и увидели красавца гусара.

Вся ругань оборвалась на полуслове.

Цыган в недоумении поднял голову.

И поручик Орловский с Мачем увидели юное, смуглое и гордое лицо овечьего воришки.

Цыган был молод, глазаст и тонок до невероятности в своем старом коричневом кафтане на голое тело, туго схваченном в поясе трепаной веревкой. Были на нам также фантастического цвета штаны, заправленные в неописуемую обувку, лет пять назад бывшую, пожалуй, господскими сапогами.

– А ну-ка… – и с этими загадочными словами гусар направил Аржана в толпу. – Отпустите-ка его, голубушки, никуда он от вас не убежит.

Завороженные синим взором и уверенным голосом Сергея Петровича, женщины выпустили заломленные руки цыгана, крепким подзатыльником заставив его поклониться заезжему спасителю. Но цыган стремительно выпрямился.

– Как звать-то тебя, бедолага? – добродушно осведомился гусар.

– Ешкой… – и цыган уставился на него с великим подозрением.

– Это же тот самый, что на прошлой неделе спер овцу у Свикю Симаниса! – объяснила тем временем Мачу крестная. – Только тогда не поймали. Как только господин барон позволяет им через свои земли проезжать! И слоняется вокруг без дела, никакой работы не знает, одна забота – как бы украсть!

– Будут они работать, когда на топорище листья распустятся! – встряла другая женщина, ровесница крестной, с двумя подойниками в руках, и мотнула головой, чтобы хоть так поправить сбившуюся на лоб головную повязку с длинными вышитыми концами.

Ешка молча сверкнул на них огромными глазами.

– А цыган – как барон! – вдруг нахально заявил он. – Оба чужим потом заработанный хлеб едят.

– Господин барон чужих овец не ворует! – возмутилась какая-то старуха, видно, из зажиточных, если судить по четырем покрывалам-сагшам с богатой вышивкой, накинутым на ее плечи даже в жаркий полдень.