Далия Трускиновская - Несусветный эскадрон

– Твоя земля, твоя земля… – прошептал в ухо нежный, сладостный женский голос. – И ты свободен на этой земле… Ради этой свободы ты и уцелел…

Мач приподнялся на локте. Рядом лежала женщина с распущенными черными волосами, которые блестящими струйками растеклись среди трав от ее смуглого лица. Грудь женщины в вырезе странной темной рубахи была полуоткрыта. И сбилась, затеняла нежнейшую кожу замшевая бахрома.

Глаза смотрели в небо, губы приоткрылись…

Не успел парень и рта раскрыть, улыбка этих губ, родившись, сразу же как-то неуловимо изменила молодое лицо, волосы – и те, впитав в себя солнечные, налились ими и посветлели, на глазах побелела рубаха. Замшевая бахрома обернулась тенью от спутанных травинок.

Рядом с ним в траве лежала Кача.

– Твоя земля, твоя земля, – повторила тем же ласковым певучим голосом мудрая невеста. – И ты освободишь эту прекрасную землю… вопреки всему… невзирая ни на что… всем наперекор… только для себя и своих… для того и спасся… слышишь?..

Мач онемел и зажмурился – уж Качи-то тут быть никак не могло.

Когда он открыл глаза, ее действительно не было. Но трава хранила продолговатый отпечаток – как будто в ней только что лежал человек…

Тут Мач явственно понял, что он в лесу не один.

Поблизости могла быть сама Матерь лесов, которая, говорят, оборачивается обычно большой елью. И хотя она зла никому не желала, лучше было поскорее убраться с поляны.

Парень поднялся – и мир вокруг изменился мгновенно. Вместо спутанных травинок с разноцветными сверкающими букашками, мелких цветов и ягод увидел Мач привычные человеческому взгляду вещи – стволы деревьев, ветки кустов, синий проблеск реки между ними. Жаркий полдень и синяя река – все это, вместо бессловесного ощущения своего единства с травками и пчелками, навело на вполне конкретную и кратко выраженную мысль – искупаться.

Мач спустился к воде, но вовремя замер от неожиданности.

Он слишком далеко спустился по течению – и вот теперь почти что напротив стояла у края отмели Адель. Стояла она не так уж далеко, в полусотне шагов, по колено в пронзительно голубой воде, суша на ветру и солнце свои длинные волосы. Очевидно, ей удалось выполоскать из них грязь и без кислого молока.

Вся ее одежда лежала на берегу.

Адель расчесывала пятерней волосы, приподнимая пышные пряди, встряхивая их, то раскидывая по плечам, то давая упасть вдоль спины. А солнце слепило, и настал миг – Адель замерла, обратив лицо ввысь, зажмурив глаза и всей кожей впитывая солнечный жар.

Мачатынь смотрел, пока у него не перехватило дыхание. Такое он видел впервые в жизни. Хотя мальчишки-ровесники постоянно бегали подглядывать за купающимися девушками или толклись возле бани в надежде подсмотреть недоступное, ему это всегда казалось таким стыдным делом, что лучше и не думать. Эта красота все еще была запретна для него – ведь ему и девятнадцати-то не было…

А теперь он смотрел на Адель во все глаза, смотрел жадно и отчаянно, не чувствуя в том греха. Ведь не вполне понятное мужское возбуждение и не любопытство владели им. Просто колдовство прекрасной полянки продолжалось и на берегу. Он пришел от празднующих свое цветение ромашек к празднующей свою красоту женщине – только и всего.

И тут Мач наконец-то заметил лежащую на своем плече загорелую руку. И услышал дыхание. Он обернулся и увидел цыгана.

Ешка, привезя что велено, очевидно, тоже собрался купаться, да так и замер с открытым ртом, полуголый, любуясь Паризьеной. И в ясных карих глазах Ешки горел такой огонь, что стали они пронзительнее солнечных бликов на волнах.

Мача он не замечал при этом совершенно, как если бы глядел не из-за его плеча, а из-за дерева, и оперся на кривой сук. И лишь когда вместо соблазнительного силуэта купальщицы перед его глазами появилась озадаченная физиономия товарища, цыган несколько опомнился. Он вздохнул поглубже, отодвинул Мача в сторонку и опять всем своим тонким, густо загорелым телом устремился к Адели.

– Ты не смотри, что я бедный цыган… – прошептал он. – Что в драных штанах хожу…

Мач не понял, к кому обращены Ешкины слова – если к Адели, то почему шепотом? А если к нему, Мачу, – то какое ему дело до Ешкиных штанов? Дальнейшие слова тоже не внесли ясности.

– Все будет! – пылко продолжал Ешка. – И пестрые юбки, и золотые ожерелья! Все, что красавице нужно, все будет!..

Затем, ничего не объясняя, он пригнулся и нырнул в прибрежные кусты. По их шевелению Мач понял, что Ешка собрался за поворотом переплыть речку и устремиться к Паризьене.

Мач не знал, как зовется та сила, что подхватила и потащила Ешку. Он не назвал бы ее любовью, потому что понимал любовь совсем иначе. И стало ему вдруг неловко от того, что вот он зачем-то смотрит на обнаженную женщину, не любя ее…

Мачатынь торопливо убрался с берега, подхватил позабытый Ешкой мешок с продовольствием, взял под уздцы легкомысленно оставленного без привязи жеребца и зашагал туда, где, по его разумению, должен был находиться командир эскадрона.

Картину он увидел такую.

Валялись на траве ментик, доломан, кивер и прочие гусарские доспехи. Сергей Петрович остался в одних чикчирах – поскольку в эскадроне состояла женщина, негоже было бы командиру щеголять перед ней вообще без штанов. Костерок, лишенный Ешкиной заботы, едва тлел. А Сергей Петрович, голый по пояс и босой, сидел и рисовал на песке прутиком девичье лицо. Мягко вывел он округлые щеки, маленький и чуть курносый нос, большие глаза, и принялся уж за лежащую на груди косу.

Мач вздохнул – Ешку понесло к Паризьене, Сергей Петрович размечтался о невесте, и одному ему было тяжко на душе. Не к добру померещилась Кача на полянке… и даже если мать из лучших побуждений возвела на девушку поклеп, даже если так…

Да и вся полянка эта крошечная была – как мимолетный миг передышки. Сейчас он особенно отчетливо понял это. Даже хорошей погодой насладиться помешала мысль о будущих сражениях за свободу. А воевать ему, после всех сегодняшних побоищ, вовсе не хотелось. Он знал, что никогда не забудет, как летит в глаза стальная струна прямо нацеленного клинка и как отлетает, отбитая вовремя поспевшим на помощь гусаром.

Мач положил к костру мешок и собрался отвести Ешкиного коня туда, где паслись прочие эскадронные кони.

– Что? – спросил Сергей Петрович, повернувшись к нему. – Хороша моя Наташенька?

– Хороша, – мрачно отвечал парень.

И тут они услышали вопль.

Вопила глотка мощная и к этому делу весьма способная. Видно, умение так пронзительно повить лелеяла она в себе годами. Причем сразу было понятно – вопль родился не от страха или боли, а от великого возмущения.

Не догадываясь о его причине и не сообразив связать его с ожидаемым возвращением Ешки, гусар схватил саблю и, на ходу вынимая ее из ножен, помчался, как был, босиком по мелководью, выручать маркитантку. Мач же, по молодости лет не сообразивший, что беспокоиться за Адель не нужно, кинулся следом.