Марина Дяченко - Горелая башня

— Отпусти нас, — донеслось из коленопреклоненной толпы. — Мы достаточно наказаны.

— Не я прощаю, — сказал Тот, кто был Крысоловом. — Прощает теперь он, — и черная рука с красным сполохом снова указала на Гая, и тому показалось, что вытянутый палец болезненно вошел ему в сердце.

Толпа вновь колыхнулась — и замерла. Гай различал теперь лица. Молодые, старые, худые, одутловатые лица, и лица со следами былой красоты; из-под капюшонов, шляп и платков, и даже металлических шлемов, воспаленные, опухшие глаза и глаза ясные, почти детские — и все с одинаковым выражением. Так смотрит на жестокого хозяина несчастная, давно отчаявшаяся собака.

— Вот, посмотри, — медленно сказал Гаю Тот, кто был Крысоловом. — Посмотри хорошо… потому что судьба их зависит от тебя.

— И что я должен сделать? — спросил Гай неслышно, но Тот, кто был Крысоловом, услышал все равно. Темная фигура колыхнулась:

— Ты ничего не должен. Можешь простить их, но можешь и не прощать. Это твое право… но вот раньше, чем ты решишь, все же посмотри внимательнее. Ты понял?

— Да…

— Время есть. Смотри.

И на площадь снова опустилась тишина; Гай стоял, и ему казалось, что все эти лица, лица смотрящих на него, что они плывут по кругу, плывут, не дыша и не оставляя застывшей мольбы. Ему снова сделалось жутко — но на этот раз он боялся не за себя. А за кого — никак не мог понять.

Незнакомые лица. Желтые, как воск; откуда они явились? И что довелось им ТАМ пережить? «Отпусти нас, мы достаточно наказаны»… Меру наказания определяет — кто?..

— Если я не прощу…

— Они отправятся туда, откуда пришли.

— Это… за то, что сложили мне костер?

— Да… но смотри сам.

И Гай стал смотреть снова, и на этот раз в мешанине лиц ему померещилось движение. Чьи-то испуганно дрогнувшие веки, чьи-то забегавшие, слезящиеся глаза…

Он пошатнулся.

…«Дай! А ну дай, дай я, пропусти!..» — «Ры-ижие, мать их растак, расплоди-или…» — «Дай, скотина, пройти дай…» — «А вот кому медок, кому медок сладенький!» — «Морду-то ему подправь, забор подравняй…» — «Сволочи, не трогайте, сволочи!!» — «Ща, щенок, получишь тоже…»

Базар. Ярмарка, бьющий в глаза свет, цветные навесы, золотая солома, томатный сок… Золотые волосы Иля, кровь, кровь, перемазанные кровью тяжелые сапоги…

Гай схватил себя за горло. Таким явственным было воспоминание. Таким… будто вчера…

— Сволочи, — прошептал он сквозь слезы. И увидел, как померкли глаза, посерели молящие лица. Молчаливый обреченный крик.

— Сволочи… Убийцы…

Движение на коленопреклоненной площади. Зеленые огни на лице Того, кто был Крысоловом:

— Смотри еще.

Гай сглотнул. Потому что и смотреть уже не надо было — он ВИДЕЛ и так.

Рваная юбка. Прыгающие губы девочки по имени Ольга, веревка, неумело спрятанная за спиной — «Не стану жить… все равно»… Душная темнота летнего вечера, он не видел этого, но знает, как это было — «Тихо, тихо, не обидим…» — «Да придержи ее, кусается, стерва…» — «Тихо, тихо, не то щас больно будет, слышишь?..» Блестящие бороздки слез, угасшие, тусклые от отчаяния глаза…

Гай медленно провел рукой по ее спутанным волосам. По горячей голове, существующей только в его воображении; убивать нехорошо. Если бы я ВАС тогда нашел…

Откуда навязчивое чувство, что и ЭТИ здесь? Что и они, чьих лиц он не помнит, стоят сейчас на коленях в прочей толпе, и для них тоже миновала тысяча лет искупления… И теперь они тоже каются и умоляют… ЭТИ?! О чем, собственно?..

— А почему именно я должен их прощать? Разве я Бог — прощать?!

— Как знаешь… Не поступай, как Бог. Поступай, как ты… как хочешь. Как можешь.

— Никак не могу…

— Смотри. Смотри еще.

Гай повернулся, уводя взгляд от восковых, умоляющих лиц. Повернулся, шатаясь, подошел к столбу. Провел рукой — пальцы покрылись копотью; медленно опустился на камни помоста. Потянулся к вороту рубашки, но рубашки не было, рука наткнулась на мешковину — одеяние смертника.

«Они были темные, бедные… люди… Ослепленные… невежеством». — «Что же, ты их оправдываешь?» — «Я не оправдываю, но…»

— Это несправедливо, — сказал он глухо. — Нельзя одновременно… на одних и тех же весах… бедных, запуганных темных людей… которые не ведали, что творят… и… этих. Так нельзя, всех вместе, одним судом, так нельзя…

— Здесь не розничная торговля, — это был голос прежнего Крысолова, негромкий и язвительный, — здесь все только оптом… По-крупному. А «ведают» или «не ведают»… Люди, в общем-то, на то и люди, чтобы вот именно ВЕДАТЬ. Суди сам… Я не тороплю.

Гай откинул голову, прислонившись затылком к столбу. Закрыл глаза, но взгляды тех, кто собрался на площади, пробивались, кажется, даже под опущенные веки.

Вот оно что… Вот этот сон.

Не то город, не то поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними… Небо… неестественно желтым… безлицая толпа… с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но не мог вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее всего… начинал различать лица; выкрикивала проклятия мать, грозил тяжелой палкой учитель Ким, скалились школьные приятели, мелькало перекошенное ненавистью лицо старой Тины — и Ольга, Ольга, Ольга… Гай пытался поймать ее взгляд, но…

…Железные веревки, не мог пошевелиться, привязанный к столбу, его заваливали вязанками хвороста выше глаз…

Стоп. Не то; почему среди толпы…

Он поднялся. Подошел к краю помоста, уставился в толпу пристально и жадно; воспаленные глаза не смели больше вопить о пощаде — глаза молчали, и на дне их лежало понимание. Собственной обреченности. И, что самое страшное — справедливости вынесенного приговора…

Гай всматривался. Не могло ему мерещиться — во сне он видел среди НИХ и мать, и учителя, и Ольгу тоже видел, а ведь если это так…

Он смотрел и вглядывался, и время от времени сердце его прыгало к горлу — он узнавал. Лысина учителя — но нет, это не он; глядящие из-за чужих сомкнувшихся спин робкие глаза Ольги — но нет, не она, привиделось, показалось… Плащ точно такой же, как у Тины, а это кто, мама?! Нет…

— Наваждение, — сказал он беззвучно, но Тот, кто был Крысоловом, снова услышал:

— Смотри. Думай.

— Я не могу… Нет, я так не могу.

— Никто не требует невозможного… Стало быть, они обречены.

По площади прошел стон. Жуткий звук, мгновенный и еле слышный; прошел, прокатился волной — и стих. И все они стали опускать глаза.

По одному. Постепенно. Беззвучно. Только что человек смотрел, исходя мольбой о милосердии — и вот взгляд его погас, как свечки. Потупился, ушел в землю — «если ты так решил, значит, это справедливо».

«Если ты так решил, значит это справедливо».

«Если ты так решил…»

Вся площадь, вся огромная площадь, многие сотни людей. Один за другим уходящие взгляды. Опустившиеся на лица капюшоны, склоненные головы, полная тишина.