Жан-Клод Мурлева - Зимняя битва

– Паула… Паула…

Толстуха открыла глаза и не выказала ни малейшего удивления. Можно было подумать, она как уснула с примостившейся у ее ног Хелен, так теперь и проснулась.

– Ох, милушка моя, – простонала она, – ты посмотри, что они наделали…

Тут только Хелен заметила, в каком состоянии комната. Стулья были разломаны в щепки, стол опрокинут, полки сорваны, буфет с выбитыми дверцами повален. Можно было представить, с какой яростью здесь орудовали топором, с каким остервенением все крушили.

– Я только сегодня под вечер вернулась. Месяц меня тут не было. В кухне кое-как навела порядок, а тут еще ничего не трогала… устала… и до спальни-то не дошла…

Ее голос балансировал на самой грани слез.

– А где ты была этот месяц, Паула?

– Да в тюрьме у них, красавица моя.

– В тюрьме? Ты?

– Ну да, их пришло четверо, и меня забрали. Не больно-то, знаешь, церемонились. Руку мне зашибли и голову… Это все из-за побегов.

Хелен почувствовала, как в ней закипает гнев.

– Побегов-то много было, двадцать, а то и больше, – продолжала Паула. – Ты, красавица моя, была из первых и, считай, открыла сезон! Мы им, бедным, давали одежду, припасы, прятали их, когда надо было. Вот нас и арестовали – Марту, Мели и меня. Остальных выставили из деревни. А потом вернулись и все тут порушили. Ты видела? Ни одного дома не пощадили. И Октаво моего нет…

Она длинно, горестно всхлипнула и закрыла глаза.

– Паула моя… – прошептала Хелен.

– Куда мне теперь? – простонала утешительница. – Вот сейчас восстание, знаешь, наверно? В городе баррикады, еще несколько дней – и фалангистов погонят поганой метлой, это уж точно. Их так все ненавидят… Мне бы радоваться, а я не могу. Я, знаешь, так любила утешать… Ох, больше всего на свете любила! Боюсь, я ничего другого и не умею, разве что еще стряпать. А теперь двери интернатов распахнутся, и эти дети, которых я любила, разлетятся кто куда. Ох, красавица моя, и куда мне теперь? Кому я нужна, никчемная толстая тетка? И Октаво со мной нет…

Она больше не сдерживала слез, которые так и хлынули по ее круглым щекам.

– Паула моя… – повторила Хелен, потрясенная до глубины души.

Она встала, обошла кресло и обеими руками прижала к груди тяжелую горячую голову. Она целовала ее, гладила по волосам, по мокрому лицу.

– Ничего, Паула, ничего… У Октаво все хорошо. Я его видела у Маргариты. Она записала его в школу. Он хорошо учится. Ты получила его письмо?

Паула кивнула.

– Знаешь, Паула, давай вот как сделаем. Пойдем сейчас наверх и ляжем спать. Ты на своей кровати, я на кровати Октаво. А завтра утром сядем на автобус и поедем к нему, в столицу. Ни о чем не беспокойся. Я буду о тебе заботиться. Я тебя знаешь как люблю, прямо как мать. Другой матери, чем ты, у меня и нет…

Утешительница снова кивнула и спрятала лицо на груди «бездомного котенка», которому открыла дверь четыре года назад.

ВСЮ НЕДЕЛЮ перед отправкой из лагеря Милош высматривал сойку. Как ни старался он не поддаваться суеверию, надежда, что пестрая птица покажется еще хоть раз и принесет ему удачу, не оставляла его, и он ничего не мог с этим поделать. Каждое утро и каждый вечер он бродил на задах лазарета, там, где видел ее осенью, но сойка так и не появилась – ни на подоконнике, ни на ветках за оградой, ни еще где-нибудь. Милош видел в этом дурное предзнаменование.

Не он один стал чувствителен к приметам. Был случай, когда один «кандидат» буквально озверел из-за того, что кто-то занял его обычное место в столовой. Он перевернул скамью, стряхнув с нее нарушителя, и принялся избивать его, вопя: «Смерти моей хочешь, гад? Хочешь, чтоб меня убили?» Двое мужчин еле оттащили его.

Тренировки в последнее время приобрели какой-то свирепый характер. Казалось, теперь, когда до битв оставались считанные дни, гладиаторы старались ожесточиться, насколько возможно, изжить в себе всякую слабость. В последний вечер после ужина Мирикус собрал их всех на арене. Лампы были выключены – лишь красные отблески факелов, укрепленных на бревенчатых стенах, высвечивали сумрачные лица. Гладиаторы рассыпались по арене и стояли неподвижно, сжимая в руках мечи. Мирикус медленно прохаживался между ними, потом поднялся на галерею и заговорил своим глубоким басом:

– Господа, посмотрите друг на друга. Хорошенько посмотрите друг на друга, все: Кай, Ферокс, Деликатус, Мессор…

Он называл имена, все тридцать, не забыв ни одного, неспешно, с расстановкой, и эта суровая литания придавала происходящему зловещую торжественность.

– Смотрите хорошенько, потому что через несколько дней, когда я снова соберу вас здесь, на этом же месте, многих из вас не будет в живых. Посмотрите друг на друга.

Последовало тяжелое молчание. Гладиаторы стояли, уставившись в песок. Ни один не поднял голову, как требовал Мирикус.

– В эту самую минуту, когда я обращаюсь к вам, – продолжал тренер, – то же самое говорят бойцам в пяти других лагерях. Они стоят сейчас, как вы, в свете факелов, и каждый гадает: окажусь я в числе мертвых или в числе живых? Новичкам говорю, остальным повторяю: ваше единственное оружие – ненависть. Вы должны ненавидеть вашего противника, едва он появится на арене. Вы должны ненавидеть его заранее за то, что он хочет отнять у вас жизнь. И накрепко затвердите себе, что его жизнь не стоит вашей.

Он сделал паузу. Гладиаторы хранили молчание, уйдя в свои мучительные мысли. Милош поднял глаза и увидел в нескольких метрах перед собой бритый затылок Василя и могучие плечи, двигавшиеся вверх-вниз в такт его мерному дыханию. Ему стало легче, а потом возник вопрос – кому из них двоих предстоит биться первым? Милош помолился про себя, чтоб начали с него.

Мирикус долго еще говорил. Он вспоминал великих гладиаторов древности – Фламму, одержавшего тридцать побед, Урбикуса, победившего тринадцать раз и погибшего из-за того, что не нанес смертельного удара и дал шанс своему поверженному противнику.

– Завтра отправляемся, – объявил он в заключение. – Положите мечи у ваших ног и оставьте их тут. В дороге они вам не понадобятся. Мы соберем их и отдадим вам перед битвой.

В эту ночь никому не снились кошмары. В дортуаре царило какое-то неестественное спокойствие. Вряд ли хоть кто-то по-настоящему спал. Всякий раз, как Милош начинал задремывать, его словно что-то толкало, и вот уже сна не было ни в одном глазу, как будто жаль было тратить на него эти часы, возможно, последние. Василю тоже не спалось. Где-то среди ночи он вдруг спросил:

– А твоя девушка – ее как зовут?

– Хелен… – прошептал в ответ Милош.

– Как?

– Хелен, – повторил он погромче, и в тишине это прозвучало как зов.

– Какая она?

– Какая-какая… нормальная.