Андрей Басирин - Тень Аламута

— Здорово!

— Вот только людей маловато. Всех перехватывает орден Карающей Длани. Чертовы изуверы! Каждому вступившему выдают двух лошаей и двух послушников в качестве слуг. Ну и круглую суммочку. Я вот всё думаю, может и мне целибат отменить?

— Э-э… Нет, не сейчас… — растерялась Мелисанда. — Позже. Да и потом, — горячо объявила она — кто про эту Карающую Длань вспомнит? Мессир, через тысячу лет их имена сотрутся из людской памяти! То ли дело ваше!

Гуго успокоился. Кавалькада храмовников подъезжала к Антиохии. Влево уходила дорога на Александретту, а прямо шумел Оронт. Мелисанда выехала на мост. Грудь ее распирало от гордости.

Первая! Она первая подъезжает к городу!

— Сир Гуго, смотрите! Стены, стены какие! Правда здорово?!

— Тс-с! Спокойней, сударыня. Впереди еще и княжеский дворец, и церкви, и тридцать вилл горы Сильпиус. — Задумавшись ненадолго, он махнул рукой: — А впрочем, удивляйтесь! Удивляйтесь на здоровье, вам полезно.

Антиохия, город чудес, расстилалась перед принцессой. Неизведанная. Незавоеванная.

Что вело Марьям в тот миг, никто не может сказать. Вернее, Аллах может, а она сама — нет.

Когда франк ударил эмира кинжалом, Марьям завизжала ошпаренной кошкой. Бросилась рыцарю под ноги. Металл звякнул о металл; клинок отскочил от золоченой пряжки, а на второй замах времени не осталось. Рыцарь споткнулся о девушку, полетел кувырком. Налетели курды с мечами — тут кинжалом не отмашешься.

— Живым! Живым!! — только и успел крикнуть Балак.

Предупреждение пришло вовремя. Вина тяжким грузом давила Майаха: недоглядел! Эмира оставил в опасности! Неудивительно, что курд так старался: франка вмиг избили, скрутили, сдавили.

— Держим! — кричали курды. — Не вырвется шайтан!

— В цепи его. И к остальным франкам. Пока. — Лицо Балака разгладилось. Он поманил Майаха и что-то прошептал тому на ухо. Курд кивнул.

Сам же Балак подошел к Марьям и склонился перед ней, словно перед самим халифом.

— Пусть слышат все, — объявил он поднимаясь. — Жизнь моя увяла бы, как ирис от дыхания пустынного самума, если бы не эта дева! Ее рука остановила клинок убийцы. С этого мига никто и ничто не причинят ей зла в этом лагере. Даю в том слово!

— Что же, светлейший эмир? — тупо спросила старуха. — Готовить ее? К шатру-то… и сплетению ног?

— Аллах с тобой, глупая женщина. Отныне Марьям — желанная гостья в моем шатре. Гостья — не невольница! Всё, что дозволено Аллахом и находится в моей власти, принадлежит ей.

— Ну в баньке-то попариться бы всё равно не мешало.

Против баньки эмир возражать не стал.

Пока грели воду, пока старухи суетились вокруг девушки, он даром времени не терял. Собрал пленных франков, расстелил ковер крови. Ай! Проклятые нечестивцы так взволновали его сердце!.. Но Аллах милостив, и отныне беспокой уйдет навсегда.

Высоченный мулла суетился и что-то доказывал, но что до него светлейшему эмиру? Прогнал докучливого святошу — пусть не путается под ногами. Хасана отправил обратно под стражу. От суеты и беспокойства рана эмира воспалилась. Верный Зейд охал, по-бабьи всплескивая руками:

— И как это Аллах обделил светлейшего эмира умом и соображением? Виданное ли дело: вместо перевязки рубить головы проклятым кафирам! Среди них же колдуны через одного. Джинны, слуги шайтана. Порчу наведут.

— Молчи, Зейд. Завтра штурм… Дурак бы и джинн я был, оставь франков в живых. Ох!

Балак маялся. Рану его дергало и томило огнем. Снадобья Зейда помогали не лучше его ругани. Но это всегда так. Любой, кто знается с оружием, скажет: вечером раны болят сильнее.

— Аллах свидетель… если я не казнил тебя, костоправ… ох!., то лишь из уважения к твоим сединам. Но учти… о-оу!

— Попробуйте, сиятельный, — с невыразимым ядом в голосе отвечал Зейд. — А завтра курды доставят деревенскую знахарку или христианского целителя. Те лечат пилой, вовсе не сообразуясь с наукой ибн-Сины. Терпите, терпите, повелитель. Сейчас будет действительно больно.

— Уо-о-оу!!

В разгар лекарских издевательств явились слуги. Они доложили, что Марьям готова предстать перед взором эмира. Будет ли она желанна и ожидаема?

— Будет, воистину будет. Зейд, убирайся! Видеть тебя не могу, мучителя.

— С радостью и повиновением, о эмир.

Балак сгреб подушки и уселся, стараясь придать своей позе величественность. Проклятый франк. Такая позорная рана!.. Но не Аллах ли положил всем причинам соответственные следствия? Дважды нападал кафир на повелителя — и дважды его усилия пропадали втуне. Что это, как не проявление Божественной воли?

— Входи, услада сердца моего, — позвал он. — входи же!

Полог откинулся. В шатер робко заглянула Марьям. Марьям, но какая! Кто бы мог признать в ней перепуганную растрепанную девчонку, что несколькими часами раньше лежала, скорчившись, у ног Тимурташа? Голубые одежды и изар из золота и драгоценных камней. На талии — пояс, украшенный драгоценностями. Воистину шелка, ошеломляющие и искушающие разум!

— Дозволено ли мне будет приблизиться к повелителю?

— Дозволено, дозволено, о жемчужина царских снов Востока. Садись.

Робея, Марьям, села у ног эмира. Вблизи повелитель правоверных выглядел еще страшнее, чем издали. Нос в сизых прожилках, на щеках — старые шрамы. Борода неряшливая, растрепанная, в волосах застряли хлебные крошки. Руки жилистые, в шрамах, к мечу привыкли. Повернись иначе, эти пальцы гладили бы сейчас ее тело, награждая скупыми солдатскими ласками. Девушку передернуло.

Что за запах стоит в шатре? Сандал, камфара. И болезненная вонь воспаленной раны.

— Какая маленькая ручка. — Эмир с осторожностью погладил запястье девушки. Марьям с трудом сдержалась, чтобы не отдернуть руку. — Да ты боишься меня, что ли? О, не волнуйся, красавица. Разве не для того создал Аллах женщин, чтобы те были усладой воинам? Но ты нынче гостья в моем шатре. Всё принадлежащее мне будет тебе дозволено.

Он хлопнул в ладоши:

— Эй, несите угощение! Да шевелитесь, бурдюки сала! Долго ждать еще?

Ткань заколебалась. Носатая румийка внесла поднос с едой. Лепешки, масло, куропатки. Отдельно — свежая зелень, фиолетовый рейхан, кинза. Кувшинчик с шербетом. Балак неукоснительно соблюдал установления Пророка (да благословит его Аллах и да приветствует!), и вино было для него запретно. Причем не только виноградное, но и все прочие, что под запрет не подпадают.

Ставя поднос, румийка запнулась. Из кувшинчика чуть плеснуло шербетом — словно кровью на белое полотно. Огни светильников на миг вытянулись кинжалами ассасинов. Балак сморщился.

Дурной знак… Смерть прошла мимо, улыбаясь и маня пальцем. Бессмысленно бежать от нее. Лучшего коня загони — всё без толку. Увидит в Дамаске, а встречу назначит в Хаме — сумасбродная красотка! Но разве не живет воин в постоянной близости с опасной госпожой?