Гай Орловский - Ричард де Амальфи

— Дорогой Ричард, — произнес он с легким укором, — неужели вы тоже верите в бред, что эти области мрака — моих рук дело?

— Такую мысль допускаю, — ответил я осторожно, хотя только что не допускал, а был уверен, что пятна тумана — дело рук дьявола. Пояснил: — У нас один заокеанский король, называющий себя христианнейшим, сам тайно создавал отряды Тьмы из числа врага, натравливал их на своих же союзников, чтобы ослабить… а затем привязать к себе крепче.

Князь Тьмы улыбнулся:

— Опасная тактика. А дальше?

— Потом громогласно обвинял какую-нибудь страну, что это она создает или поддерживает отряды наемников, дает им пристанище… словом, вводит туда войска, грабит, подчиняет, ставит на престол послушных себе марионеток.

Он кивнул.

— Впечатляющая тактика. Надо будет принять на вооружение.

— Но если не вы….

Он договорил:

— …то кто? Дорогой Ричард, на свете пока что много дивного и нами неконтролируемого. Нет, вовсе не потому, что руки коротки или мы не в силах. Просто некогда обращать внимание на всякую хрень, что нас не касается. У нас жизнь бьет ключом, какое нам дело до того, кто и с кем дерется в этих крохотных варварских королевствах, диких и невежественных? Для нас эти пятна мрака почти то же самое, что и… словом, все остальное на этом берегу.

Я спросил тупо:

— Но что это?

Он пожал плечами.

— Это ваши проблемы. Но если решитесь перейти ко мне на службу… прямо обещаю, что эту задачу решу для вас сегодня же. Будете знать не только что это, но и как справиться. А так вы меня просто оскорбляете! Поймите же, что такая ерунда, такая исчезающе мизерная мелочь… видите, я даже слов подобрать не могу, это не моего ранга. Я — идеолог! А эти области мрака, как и все материальное, — дело рук ремесленников. Всего лишь! Я, пожалуй, единственный во Вселенной чистый идеолог…

Я спросил коварно:

— А ваш основной противник?

Он пренебрежительно отмахнулся.

— Он начал как идеолог, с изящной и оригинальной концепции, я говорю о сотворении материального мира, но потом зачем-то сам же взялся ее осуществлять! Полагаю, это его крупнейшая ошибка. Вон даже его материальный сын и то палец о палец не ударил, даже записывать не стал свои перлы, это сделали после его смерти те, кто что-то запомнил. Все переврав, понятно.

— Ну да, — согласился я, — он же в рассказах отзывался о вас нелестно. Как вы подбивали его броситься с вершины скалы… Но есть идеологи, которые сами же и построили то, что придумали.

Он кивнул.

— Есть. Но ранг, ранг…

Теперь уже я пожал плечами:

— Кто спорит?

— Вы спорите.

— Как и вы, — отпарировал я.

Он засмеялся уже откровеннее.

— Вот видите, мы с вами два спорщика. Но я на вас не набрасываюсь, как некогда нас, заспоривших, низвергли… Я как раз считаю, что спорщики пусть будут. Пусть будут несогласные! Они вовремя укажут на уязвимые места в моих позициях, планах, рассуждениях. А я, вместо того чтобы настаивать на своем, постараюсь все исправить. Конечно, вовсе не для того, чтобы удовлетворить критиков, как они подумают, а чтобы укрепиться еще сильнее.

— Понимаю, — ответил я. Добавил злорадно: — Это как раз элементарно.

Он нахмурил брови, всматривался некоторое время очень пристально, вздохнул.

— Ах да, в вашем старом мире я уже победил.

— Не совсем, — возразил я.

— Но почти, почти.

— Да, — сказал я глухо, — это верно.

— Значит, мы и здесь идем верным путем!

Я развел руками:

— Всего лишь победным.

Он хитро прищурился:

— Не одно и то же?

— Нет, Владимир Ильич, — ответил я, — не одно. И вы это прекрасно знаете, господин Лойола.

Он умолк, смотрел все еще прищурено, однако уже без всяких смешинок в глазах.

— Знаете, сэр Ричард, чем больше вас узнаю, тем больше уважаю… и восхищаюсь. И всякий раз хлопаю себя по плечу: молодец! Ведь вы, как ни крути, а продукт моей цивилизации.

Я нехотя наклонил голову.

— В какой-то мере. Боюсь, что в большей, чем в меньшей.

Он спросил напрямик:

— Вы собой недовольны?

— Что вы, — сказал я, — кто же собой недоволен? Все собой довольны! Недовольны бывают тем, как легли карты, но кто же себя винит? С вашей подачи, полагаю, у нас виноваты всегда другие. Родители, воспитатели, окружение, правительство, ученые, соседи, у которых на одну корову больше… Словом, не торопитесь записывать меня в свои сторонники.

— Почему?

— Просто не торопитесь, — повторил я. Добавил: — Маги моего королевства установили, что орган, ответственный за интуицию, находится у человека чуть ниже спины. Так вот я этим местом чую: не надо торопиться. Не надо.

Едва я зашевелился и приподнялся на локте, все зашевелились, кое-кто сразу сел, тревожно всматриваясь в алый рассвет. Зигфрид толкнул сонного сэра Алана в бок:

— Ты видел сон про семерых монахинь и пьяного рыцаря?

— Нет, — проворчал Алан.

— Зря, — сказал Зигфрид авторитетно. — Чудо, а не сон!.. Обязательно посмотри.

Ульман поднялся хмурый, злой, прорычал:

— Место тут… плохое. Приснилось, что жена изменила.

— Как? — спросил Тюрингем.

Ульман посмотрел на него зло:

— Тебе что, показать?

Тюрингем отпрыгнул, выставил ладони:

— Нет-нет, я спросил, как она могла, ты ж не женат!

— Да? Слава богу… Приснится же такая жуть!

Он плюнул через левое плечо, трижды перекрестился. Все поглядывали на меня с осторожностью, но никто не решился спросить, почему это я бодрствую, сна ни в одном глазу, не случилось ли чего, не лежит ли в соседних кустах труп только что забитого дракона.

Позавтракали остатками мяса и сыра с хлебом, лучники подвели мне коня, выказывая усердие, хотя он и так подбежит по свисту.

Последним добудились отца Ульфиллу, однако патер в укор воинам первым взобрался в седло. Измученный, помятый, он смотрел тем не менее с вызовом на каждого, кто посмел бы обвинить его в изнеженности или толстомясости.

— Все готовы? — поинтересовался Харальд. — Костер загасить — и в путь!

К полудню, когда солнце поднялось к зениту, металл на плечах накалился, я ощутил себя раком, которого варят в собственном панцире. Спасительный лес остался позади, под копытами застучала сухая прожаренная земля.

Мелкая сухая трава, похожая на редкую серую шерсть, незаметно исчезла, земля пошла твердая, как кость, встречный ветер несет сухой песок, похожий на поземку.

Сухая горячая пыль начала выедать глаза, забивается в рот, скрипит на зубах, сушит кожу. Когда я коснулся лица, кожа заскрипела, сухая, как пергамент, найденный в склепе фараона. Харальд и Зигфрид едут следом, абсолютно серые на серых конях. Даже блестящий металл доспехов покрылся пылью, словно каждая пылинка стала крохотным магнитиком.