Коллектив авторов - Ученики, учителя

— Зачем?

— Знаешь, я как раз сегодня утром пытался ответить на этот вопрос.

Николай взглянул на Джордано, полагая, что тот опять ерничает, но лицо бессмертного было сосредоточенным и печальным.

— Я привык к России.

— А большевики?

— Большевики! Надо принимать ту власть, что выбрал народ, — теперь Джордано ухмыльнулся. — Вот ты же выбрал «диктатуру пролетариата»?

— Я-то из нормальной пролетарской семьи!

— А стал ты кем, пролетарий? Писакой!

— Если бы я мог работать…

— То после бурной юности стал бы функционером партии. Опять пролетарий не получается!

— Ну, ты, контра! — Николай остановил лошадь.

Джордано тоже остановился. Его физиономия опять изображала сарказм. Николай слез с лошади и по оставшимся на траве следам пошел прочь. Бессмертный постоял некоторое время, глядя вслед удаляющемуся мальчишке, потом развернул лошадь и направился к реке устраиваться на ночлег.

Он развел костер, наловил и запек форель, обнаруженную в неглубокой стремнине и, как в прошлую ночь, устроился читать. Внешне он был совершенно спокоен, лишь иногда напряженно прислушивался к своим ощущениям. Уже глубоко за полночь на пределе слышимости он уловил зов.

Подождав еще некоторое время, Джордано встал и вдоль реки направился в сторону Николая.

Тот сидел на валуне и смотрел на воду. Когда Джордано опустился рядом, он никак не отреагировал. Некоторое время молчали.

— Что, доволен?

— Чем?

— Я заблудился.

— Отчего же заблудился? Вот сидишь здесь, сумел вернуться!

— Ты считаешь меня дерьмом?

— Нет. Я ведь просто хотел сказать, что у народа, прошедшего через гражданскую войну, всегда минимум две правды.

— Так не бывает. Если ты вернулся сюда, то …

— Ну да, либо я принял всем сердцем Советскую власть, либо тайный агент империализма!

— Ты же сам сказал, что бываешь в Стамбуле!

— А у меня что, не может быть своих собственных интересов в этом городе?

Николай пожал плечами.

— Каша у тебя, парень, в голове. Одной из частей коммунистической доктрины диалектический материализм числится, не так ли?

— Да, а что?

— А ты мне не напомнишь основные положения диалектики?

— Причем тут диалектика?

— Подумай, что следует из перехода количества в качество, или из закона отрицания отрицания.

— Ты думаешь, будет время, когда я сам перестану считать, что поступал правильно?

— Это худший из вариантов развития событий. Но, что случится наверняка, если ты проживешь достаточно долго, так это — ты увидишь, как какое-то из новых поколений смертных откажется от идеалов твоей юности. И как к тому времени ты сам будешь относиться к нынешним временам — неизвестно.

— А ты отрекался от своих взглядов?

— Я их корректировал.

— Часто?

— А ты — настырный нахал! — Джордано нервно хохотнул. — Ну да черт с тобой!.. Первый раз это было до первой смерти, когда, отказавшись от христианской доктрины, я почти построил свою. Между прочим, мне всегда было интересно наблюдать, как приверженцы разных философских течений пристраивали элементы этой доктрины к своим личным взглядам.

— И ты просто наблюдал?

— Что же я мог сделать? Меня, того смертного, что разворошил муравейник, ведь больше нет! А когда у меня появилась просто возможность думать о вещах, из-за которых Ватикан до сих пор считает еретическими взгляды той моей самой первой реализации, оказалось, что мир и я изменились. Самое смешное, что, если отбросить бредни средневекового философа, то построенная мной тогда картина мира все еще местами коррелирует с современным научным мировоззрением.

Джордано замолчал. Когда Николай, ожидавший продолжения, взглянул на бессмертного, тот сидел, отрешенно глядя на воду… Дух-искуситель, танцующий у водопада, исчез. Здесь, ночью у шумного горного ручья сидел человек, смертельно утомленный жизнью. Очередной вопрос Николая так и не прозвучал.

Сыромятные, намоченные в соли ремни, высыхая, все глубже врезались в тело, не давая сдвинуться, хоть как-то защититься от пламени. Огонь пробивался сквозь настил помоста, лизал пятки, руки, лицо.

Вначале человек привычно, как во время пыток, еще пытался отключить сознание от боли тела, но вскоре это стало невозможно. Он выдержал прелюдию перед костром, дальше играть было ни к чему. Тело, а вместе с ним и сознание должны были умереть, жаждущая крови толпа фанатиков осталась за стеной огня. Эта стена теперь защищала его ото всех, кто хотел увидеть его поражение. Он теперь свободен, он вправе принять эту невыносимую боль. И он кричал, извивался, изрыгал проклятия. Потом поток пламени ворвался в легкие, огонь разлился по внутренностям, сознание взорвалось от болевого шока и спасительно угасло…

Он так и не смог отелить процесс умирания от кошмара возрождения, в полной темноте осознав, что пытка продолжается. Огонь жег его изнутри. Вырывался изо рта пеной отторгнутых обгорелых тканей. Огонь был и снаружи. Сморщенная, истончившаяся как пергамент под огнем кожа лопалась, казалось, сочилась кровью. Судороги изгибали корчившееся на полу трюма тело. Кричать не было сил, и только непонятно откуда бравшиеся слезы текли из выгоревших глазниц.

Сколько времени продолжалась пытка: час, ночь или вечность? Когда он открыл регенерировавшиеся глаза, узкие полосы света лежали на присыпанном тонким слоем сена полу. Ему хотелось посмотреть, откуда падает свет, но подняться он не смог, лишь перевернулся на живот, свернулся калачиком и уснул мертвецким сном. Сквозь сон он слышал, как завывала разыгравшаяся к ночи буря, и волны глухо ударяли о борт. Волны перекатывали корабль, человек скатывался из одного угла в другой, но не просыпался.

К утру буря начала утихать. Джордано разбудил промозглый холод и сырость. Он сел, подтянув голые колени к груди. Попытался унять дрожь. Сквозь узкие щели в полу верхней палубы просачивался свет, делая темноту, сгущавшуюся по углам, совершенно непрозрачной.

«Значит, казнь отменили!?»

Его, должно быть, опять перевозят в какую-то из отдаленных тюрем. Но что значит тот страшный сон с сожжением? Все было слишком реальным — ночное бдение в тюремной капелле, слащавая жалость этих проходимцев в рясах, дорога на Кампо ди Фьоре… Костер! Он закрыл глаза и явственно увидел языки пламени, рвущиеся к небу. Воспоминания нахлынули с такой силой, что он закричал от ужаса и прижался спиной к влажной стенке борта. Холод немного привел в чувство. Он вспомнил, как после лишения сана и отлучения от церкви ему срезали кожу с пальцев. Прошло почти десять дней, но раны последнее время не заживали, гноились. Он протянул руку к свету, рассматривая пальцы. Кожа на руках была совершенно здоровой — не осталось даже следов от кандалов — только вымазана каким-то черным маслянистым налетом. Джордано замер в недоумении.