Коллектив авторов - Ученики, учителя

— И ты поддержишь любую власть, которая будет на этой земле?

— Нет, конечно, — он на мгновение остановился и с какой-то опаской в голосе спросил: — Ты зачем сюда вернулся?

Джордано с интересом разглядывал Хана. Злость ушла, но азарт остался, хотя игра и становилась опасной.

— А что, не просто шлепнуть приятеля, если его взгляды не соответствуют твоим?

Хан напрягся, готовый вскочить, впился в глаза полные насмешки. Потом отвел взгляд:

— Я заставлю тебя уехать.

— Мне некуда ехать, Хан! — Джордано расслабился, прислонился к стене, усмехнулся: — Ты в своем максимализме на мальчишку моего похож. Он, правда, сбежать собирался.

Хан молчал и продолжал смотреть на приятеля.

— Черт с тобой! Я сейчас достану то из-за чего бываю в Стамбуле.

Он поднялся, залез на один из стеллажей и достал прорезиненный мешок.

— На! Ищейка! — мешок полетел в Хана.

Поймав тяжелый мешок, Хан мгновение держал его в руках:

— Книги, что ли?

Он развязал узел и извлек один из журналов.

— Ты в своем репертуаре! Дурак, он дураком при любой власти остается. Ты хоть знаешь, что тебя посадят за один экземпляр этой макулатуры?

— Догадываюсь.

— И много у тебя подобного дерьма?

— Здесь только это.

— Слушай! — Хан поставил мешок у стенки и вальяжно прислонился к стене сарая, — А хочешь, я тебе расскажу, чем бы кончилось ваше с Николаем приключение с трупом, если бы следователей привел не я? А если б они тут еще и немного поискали. Это ведь не единственная дрянь, — он указал на мешок, — из-за которой ты тут место пригрел.

— Да брось! Ту расщелину, где мы труп пристроили, лавина не завалила, завтра своих ребят можешь прямо туда и вести. Так что, все было бы нормально. — Джордано вернулся к верстаку, сел на табурет и прислонился к стене.

— Умник! А зачем все это практически в доме хранить?

— Не драматизируй, тоже еще защитник нашелся! Чтобы начать искать — повод нужен, а повода я не давал. Хотя, ты прав, макулатуру надо было в другом месте спрятать. Но далеко лазить лень. Нет ведь здесь никого. А вчера вымотались, вот и забыл про журналы.

— Забыл! — передразнил Хан. — Слушай, у тебя есть, чем горло промочить? А то ты меня в гроб вгонишь.

Джордано отлепился от стены.

— Ладно. Сейчас принесу.

У самой двери Хан окликнул Джордано:

— Погоди, бумагу какую-нибудь захвати. План нарисуешь, где труп искать.

Пока хозяин ходил за выпивкой, Хан извлек из мешка журналы и стал просматривать содержание. Потом, присмотревшись, выбрал те, что казались более зачитанными, и открыл в местах, где они не раз открывались. Прочитал аннотации и выводы. Вздохнул. Еще раз заглянул в пустой мешок: за макулатурой далеко лазить мерзкому итальяшке было лень, а вот засунуть куда-то собственные записи он, как всегда, не поленился. Хан еще раз вздохнул, достал папироску и закурил.

Скрипнула дверь. Вернулся Джордано.

— Тебя за смертью посылать!

— А ты быстро справился, — Джордано, выкладывая на верстак хлеб, солонину, соленые огурцы и капусту, и налитую на три четверти пол-литровую банку со спиртом, кивнул на отставленный к стенке мешок и оставшиеся открытыми два американских журнала со статьями Бора и Дирака. — Что скажешь?

— Что в этой ахинее я все равно ни черта не понимаю. Так что, жду твоих комментариев. А еще, что не понимаю: с чего ты решил экономить на спирте?

— А ты не знаешь, который сейчас час? Хороши мы будем с утра с перегаром, когда твои подчиненные проснутся трезвые как стеклышко.

— Ладно, уговорил, напиваться не будем, — улыбнулся Хан, разливая по стопкам спирт. — Но согласись, от твоих фортелей грех не напиться. Это надо же, выяснять: с чего я поддерживаю Советы! Да еще тон — оскорбленного отца русской демократии.

Джордано рассмеялся в ответ…

До половины ночи они болтали.

Хан таки объяснил причины, по которым в марте семнадцатого, почти сразу после отречения Николая II, исчез один из царских генералов, а в Красноярске объявился ссыльный поселенец, поддерживающий большевистскую фракцию социал-демократов. То, что Джордано определял для себя лишь на уровне чувств, принимая решение вернуться в Россию летом двадцать восьмого, Хан знал и мог обосновать фактами в самом начале того кровавого пути, который вел от России к Советскому Союзу.

Потом они говорили, осторожно нащупывая точки соприкосновения, об обстановке, складывающейся в стране и мире, о странном лозунге усиления классовой борьбы по мере строительства социализма.

— Пройдет время, и все попытаются свалить на неадекватность Сталина, но он и сам лишь механизм в запущенной машине.

— Я ведь не спорю. Подобное уже было во времена французской революции. Там тоже змея пожирала свой хвост. Меня тревожит лишь то, что такие, в сущности, не глупые люди, как Колька, например, начинают задумываться лишь, когда колесо наезжает на них самих. Но и при этом остаются уверенными, что идеалы революции выше их собственной жизни.

Хан, жевавший по ходу дела ломтик мяса с капустой, остановился и с насмешкой уставился на Джордано.

— Ну и, что теперь я не так сказал?

Хан проглотил мясо:

— Ты действительно этого не понимаешь?

— Этого — нет.

— Прости, но себя ты не узнаешь?

Джордано мгновение молчал, мрачнея:

— Это разные вещи!

— В чем же разница?

— Католический догмат душил Европу. Все прогнило!

— И поэтому нужно было умирать за идею!

— Что я мог сделать? Они же были фанатиками!

— Они? А ты сам? Кем был ты? Что осталось от твоей философии? А католический догмат, как процветал, так и процветает.

— Как это, что осталось? Разве ничто не изменилось за эти годы?

— А если бы ты просто отрекся, то ты считаешь, что мир так и оставался бы средневековым болотом?

— Если бы все отрекались, то сейчас не средневековье, а палеолит бы процветал!

— Ну, и?

— Что ну?

— Что ж ты другим отказываешь в том, что позволяешь себе?

Черные глаза Джордано горели как два угля. Хан усмехнулся.

Бывший еретик вскочил и, хлопнув дверью, выскочил на двор. Хан некоторое время смотрел ему вслед, достал из плошки огурец, откусил, прожевал. Потом, вздохнув, направился следом за Джордано. Тот сидел на бревне спиной к порогу станции. Хан подошел, сел рядом. Джордано отодвинулся и отвернулся.

— Слушай, тебе может шпагу вынести!?

— Да пошел ты! — дальше последовала столь витиеватая тирада с упоминаниями матушки Хана и его ближайших родственников, что Хан в изумлении аж заслушался, а потом начал ржать.

Джордано обернулся к нему. Хан еще пару раз хрюкнул:

— А говорят, что я главный матерщинник! — он смотрел в ставшие почти спокойными глаза. — Прости меня.

Джордано отвел взгляд:

— Что прощать? Ты ведь правду сказал!