Мария Токарева - Голод Рехи

— Не сидят, а в других мирах сражаются. Они не выживут в твоем мире, — отвечал Митрий, украдкой появляясь из стены или сходя с потолка. — Семарглы слабее Стражей Вселенной. Среди черных линий я едва не становлюсь Павшим. Черные линии — средоточие отчаяния, а мы Вестники Надежды.

Рехи кивал, хотя больше злился от слепой обиды брошенного, чем понимал. Митрий уходил. Возвращался он редко, говорил торопливо и быстро исчезал как тать ночной. Он утверждал, что Саат ни в коем случае не должен узнать о союзниках Рехи. И так оправдывал свое бездействие.

— Значит, вы не можете его победить? — спрашивал безнадежно Рехи. Постепенно он убедился, что никто не намерен его вытаскивать. Обещание какому-то пустынному эльфу легко нарушить. На роль избранного он не годился изначально, а тут еще оказалось, что вокруг не так уж мало других Стражей.

— Победить — можем. Но не сейчас. Вокруг него слишком много черных линий. Если я вызову Саата на поединок, то стану Павшим. Если Сумеречный вызовет и попадет в кокон черных линий… Боюсь, он станет Разрушителем.

— Паршиво. Паршивее некуда, — кивал Рехи. Это колкое словечко в последнее время слишком часто становилось ответом на слова Митрия. Беспомощность могучих воинов лишала сил, которые и без того подтачивал постоянный голод пленника.

— А полукровки? Они не могут его победить? Они ведь видят сквозь иллюзии Саата! — спрашивал Рехи уже не в первый раз, будто надеялся на другой ответ. Иногда во сне — собственном сне, не колдовских видениях — он видел Ларта в боевой броне. Великий король скакал на Ветре через пустошь, чтобы сразиться с Саатом, чтобы срубить закаленным мечом поганую голову чудовища. Прекрасная картина, чарующая. Жаль — всего лишь сон.

— Да, полукровки видят сквозь завесу. Но это не дает им силу сражаться с черными линиями. Пойми меня правильно, Рехи, я знаю, что Ларт стал тебе другом и даже больше…

— Да что ты вообще знаешь, — осклабился Рехи.

— Ладно. Не будем об этом, — поморщился Митрий. — Я о силе полукровок. В прошлые времена союз эльфа и человека был обычно бездетным. В редких случаях появлялись дети, они были похожи чаще на людей. Впрочем, тогда и не существовало особенных различий между людьми и эльфами. Но после Падения все изменилось, как ты знаешь.

— Еще б мне не знать!

— Эльфы начали пить кровь. Изменились сильнее людей, но отчего-то за эти три сотни лет и возникло немало полукровок. Но других. Они стали отдельным видом. Хищным и плотоядным. Полукровки после Падения — это порождение черных линий, как и Саат. Поэтому они неподвластны его иллюзиям. Они находятся на одном уровне восприятия — искаженном, неправильном.

Митрий говорил спокойно, назидательно и с почти нескрываемым отвращением. Похоже, он тоже считал полукровок чудовищами, гадким вырождением природы. У Рехи же перед глазами стояли Ларт и Санара. Они не могли быть ошибками, сбоем великого замысла.

Ларт сотни раз спасал Рехи, а без Санары маленький Натт и возлюбленная Лойэ просто не выжили бы. «Разве какие-то линии определяют поступки? Будто раньше «создания белых линий» не совершали зла. Будто мятежный брат того трусливого короля не был чудовищем. Это ведь из-за него все началось. Это ему зачем-то понадобилась чужая жена и королевство в придачу», — размышлял Рехи, с тяжелым сердцем коротая дни и ночи.

К нему уже не допускали служанок из купален, но он и сам отверг бы их. Толпе тоже почти перестали показывать его. К тому же ему не давали досыта наесться, принося лишь раз в четыре дня чашу свежей крови.

Голод славы откатился до изначального обычного голода, с которым он родился и вырос в пустыне. Просто хотелось впиться зубами в чью-нибудь шею. Но если раньше он мог хотя бы попытать удачу, отправившись на охоту, то теперь, в заточении, ему оставалось только ожидание. Ожидание всего — чаши крови, возвращения Митрия или Сумеречного, ожидание побега. А кроме того — мысли. Он успел повторно вспомнить и перебрать все сны прошлого, затем разложил по косточкам события собственной жизни. И пришел к выводу, что во многих ситуациях вел себя то как последний идиот, то как трус, то как монстр не хуже Саата. Хотя бы в тот день, когда по велению Ларта на допросе сдирал тонкими полосками кожу с лазутчика. Всякое случалось, без сомнений. Немало жестоких решений принималось под действием жестоких обстоятельств. А их создала беспощадная пустошь, то есть Двенадцатый. Но Рехи себя не оправдывал.

— Что же вы две тысячи лет делали? Зачем дожидались такого, если знали, что «эксперимент провалился?» — допытывался у Митрия Рехи при очередном его визите.

— Искали Двенадцатого.

— Не могли подумать, что он вернулся в свой родной мир?

— Он тщательно спрятал свой мир. Твой мир. Заставил забыть о нем, поверить, что планета уничтожена. А Сумеречный с его всезнанием тоже не видел, потому что Стражи Вселенной не ведают собственной судьбы. Где «белые пятна», там чья-то судьба пересекается с их собственной. Как видишь, здесь мы оба вынуждены сильно вмешиваться, потому что изначально ничего и не знали.

— А в те миры, про которые все знали? Вы там не вмешивались?

— Не приходили, не приходим и не намерены приходить.

— Даже если они гибнут? Даже если люди молят о помощи тех, кто сильнее?

— Так нужно. Иначе нарушится закон свободы воли. Если нет «белых пятен», мы не можем вмешиваться, иначе светлые линии мира почернеют. И случится Падение.

— Значит, не помогаете? По своей воле, из любви или симпатии… Или хотя бы как одно разумное существо другому?

— Нет. Нельзя. Да, это больно признать. Порой приходится жертвовать сотнями, чтобы спасти миллионы.

Рехи не нашел, что ответить, захлебнувшись возмущением. Он поражался хладнокровию Митрия, из-за которого этот беспощадный Вестник Добра временами напоминал рептилию. Конечно, он видел слишком много разрушений и боли, чтобы сохранить хоть каплю милосердия. Рехи и сам едва ли обучился этому великому искусству. Он сопереживал тем, кем дорожил, а не множеству далеких миров.

И все же последнее время иногда представлял, как сотни таких же, как он, парней — эльфов, людей или еще кого — сотнями гибнут где-то на других планетах. Молят о помощи богов, просят защитить их дом, их семьи, жен и детей. Но никто не приходит. И не потому, что никого нет, а потому что у верховного семаргла не получился один эксперимент, поэтому он запретил даже удачным его «частям» хоть кого-то спасать.

Не от этого ли пробуждалась тьма Сумеречного Эльфа? Не от такого ли бессилия? Рехи представил, как смотрел бы в глаза Лойэ, если бы мог спасти Натта от опасности, но не сделал этого. Он содрогался от одной мысли. А Митрий, похоже, находил в этом свободу воли: не помогать, значит, не вмешиваться в круговорот добра и зла. Неужели в этом и заключалась истинная свобода воли? Свобода в том, чтобы умереть, взывая о милости богов?