Ярослава Кузнецова - Химеры [СИ]

Ньет безразлично отвернулся.

Озерка совсем юная — родилась, когда Ветлушу уже начали забирать в камень, и почти не помнит, как тут все было раньше.

Набережная для нее — родной дом.

Ньет же не вылезал на сушу, пока в реке не стало невозможно жить.

Поглядывал на мир с изнанки, подплывал к поверхности.

Он прикрыл глаза и стал думать, как было раньше.

Память фолари — бесконечный океан, в котором обрывки чужих воспоминаний путаются со своими и все перемешивает соленая вода времени… Никогда не знаешь точно — твое ли это воспоминание или чужое. Фолари не считают свой возраст, взрослеют не как люди, и прошлое их нелинейно, а ветвится, как куст водорослей. В глубине памяти все сливается, остается только общее «я».

Я, который дремлет в спокойной, пронизанной лучами воде.

Она снова проходит по мосткам — там, по Ту Сторону. Осклизлые доски чуть вздрагивают, плотная волна ударяет в бок, щекотно резонирует в боковой линии.

Я просыпаюсь.

Рывками, то и дело зависая в холодных струях, поднимаюсь со дна. Хожу кругами. Приглядываюсь.

Она, бывает, надолго задерживается там, наверху. Иногда вода начинает дрожать чуть сильнее, звуки расходятся радужными всплесками, переливаются.

Это она поет.

Я выгибаюсь, переворачиваюсь в этом дрожании, острые перья на плечах топорщатся, натягиваются перепонки меж пальцами рук.

Щелк… Хвост выстреливает, как кнут, прогоняя в зеленоватой толще гудящую волну.

Может быть, она смотрит сейчас на серебристую, как чешуи на моих предплечьях, водяную рябь, видит, как ходят под тонкой амальгамой темные тени.

Одна из них — это я.

Проплывая сквозь туго натянутый уток стеблей кувшинок, я дергаю за них, и яркие цветы с Той Стороны пляшут.

Изнанка всего.

Все изламывается, пересекая границу — и свет, и воздух, и сила звуков.

А что будет со мной? Если выгляну?

Я медленно проплываю под мостками, затаиваюсь в темной тени, вглядываясь в колеблющееся полотно лучей.

Каждый день мы играем в одну и ту же игру.

Она, наверное, не знает, что я тут живу, иначе игра стала бы не такой интересной.

Тихий стук — один, другой.

Я отираюсь плечом о скользкую тину, наросшую на бревнах, терпеливо слежу.

Оплетенная струями потревоженной воды, в перламутре воздушных пузырьков, в мой мир опускается ножка. Потом вторая.

Она же не знает, что я тут, под мостом.

Я кидаюсь вперед, нарочно промахиваюсь, щелкнув зубами. Разворачиваюсь. Круги все сужаются.

Она беспечно шевелит пальцами, наслаждаясь прохладой.

Дымчатая, как расплывшаяся тина, прядь моих волос скользит по ее щиколотке, пальцы вздрагивают и поджимаются.

Я снова замираю, тараща глаза. Выжидаю.

Приоткрываю рот, пробуя воду на вкус.

Странные, непонятные запахи — таких здесь нет.

Они никак не называются, лишь рождают в моем сознании яркие вспышки, образы смутно колеблющихся трав, отблески голубого, что-то круглое, золотое, как пленка на поверхности колодца.

Все перебивает дразнящий небо и язык вкус крови — по нежной, теплой-претеплой коже ступни тянется подсохшая царапина.

Биение пульса под выступающей косточкой завораживает.

Я медлю, поворачивая голову из стороны в сторону, растопыриваю и складываю плавники, дожидаюсь момента, когда ожидание становится невыносимым и бросаюсь, раскрыв пасть.

Клац! В последнее мгновение успеваю отвернуть, разворачиваюсь, ухожу на глубину. Гляжу уже оттуда — на яркое пятно.

Жалко, что она ни за что не стала бы со мной играть, если бы знала…

Тяжко зашумел поезд, идущий по путям, Ньета покачало, как чаинку в стакане. У его человека толстые граненые стаканы, серебряные подстаканники, за которые не страшно взяться. Запах краски и растворителя, деревянной стружки, резкого одеколона, странная, с железным привкусом вода в кране.

Это — только его воспоминания.

Пока.

Когда-нибудь он решит вырасти, и найдет себе подругу, и его воспоминания вольются в чужие, как вливается алая капля в колодезную воду. Вольются — и растворятся.

И вкус воды еле уловимо изменится.

Как сейчас…

Ньет заинтересовался и начал потихоньку подниматься вверх, туда, где рябили бесконечные мелкие волны. Знакомый запах беспокоил его, притягивал.

Он подплыл вплотную к каменной стене набережной, туда, где к реке вели пологие ступени.

Кто-то беспечно болтал в воде босыми ногами, и он очень хорошо знал, кто.

Фолари усмехнулся, приблизился, отерся о маленькую ступню плечом.

Ножки дернулись, но убираться не спешили.

Ему вдруг стало весело и хорошо. Захотелось выпрыгнуть из воды и перекувыркнуться в воздухе, устроить плеск, такой, чтобы брызги во все стороны.

Ньет развернулся, сделал стремительный круг, намереваясь свалить человечку в воду, но тут с поверхности просунулась рука и крепко ухватила его за волосы.

Он взвыл и был вытащен на божий свет, в яркое плещущее сияние полдня.

— А ну вылазь, — сказала Десире.

— Э! Больно!

— Хватит мокнуть, макрель несчастная, пошли гулять. Фу, ты так в одежде и плавал!

— Я вообще-то водяная тварь, ты не знала? Сплю в тине, среди ракушек!

Фолари уцепился за каменную ступень, подтянулся и ткнулся головой девушке в коленки. С волос потекло, легкая юбка облепила бедра.

— Прекрати сейчас же! — Десире попыталась его отпихнуть, но было уже поздно. — Вот дурак!

Ньет молча жмурился, чувствуя плечами и затылком жаркие солнечные лучи и щекой — нежное тепло кожи.

Пестрый его народ залюбопытствовал, начал сползаться поближе, по гранитным ступеням сбежала здоровенная, черная как смоль псина с чешуей на боках, села рядом, постучала хвостом, вывалив длинный драконий язык.

Десире и глазом не моргнула.

Ньет пересилил желание залечь мордой в девичьи коленки навечно, выпрыгнул из воды и уселся рядом.

— Ну, подмочил ты мне репутацию, — Десире тщетно пыталась выжать юбку. — Лучше бы и впрямь в речку столкнул.

— А ты не водись с речным народом.

— Да вот вожусь уже. Пошли сушиться. На, сумку мою неси.

Они миновали набережную, нырнули под каменную арку моста, которая пересекала дорогу, забрались наверх по крутой лесенке.

Наверху жарило солнце, Ньет бросил объемистую сумку с вещами, улегся на гранитный парапет и закинул руки за голову. Десире устроилась чуть поодаль. Высоко над ними гнулись металлические фермы, прокаленные летним зноем.

Снизу от речной ряби из-под горбатого моста выносило чаек, поймавших восходящие потоки воздуха. По левую руку шумели машины.

Ньет лениво глянул на спутницу сквозь полуприкрытые веки и увидел, как она жадно смотрит на стремительных легких птиц.

— Ну что уставился, — тоскливо спросила она. — Ты хочешь жить с людьми, а я хочу летать. Что в этом плохого?