Филип Пулман - Коллекционеры

— Зачем же они покупали такую жуткую вещь?

— Не могу вам сказать.

— А вы зачем купили?

— Ах, видите ли, я не покупал, и тут-то мы подошли к разгадке тайны. Похоже, что случайно, чисто случайно бронзовая фигурка и картина часто оказывались в одной коллекции. Кто-нибудь обязательно купит картину, а через несколько месяцев и бронзу, выставленную на аукцион. Или наоборот. Или купят одно, а потом получат другое в подарок, или выиграют в пари, или еще что-нибудь в этом роде. Без всякого на то намерения картина и бронза снова и снова оказывались в одной комнате. Первым это заметил Фолкондейл. Когда он рассказал мне об этом, я, разумеется, отнёсся скептически, но он вёл учетные записи. Постоянно следил. Я должен был признать, что тут что-то странное.

— Так кто же последним купил обезьяну?

— Человек, который задолжал мне немного. Шарпантье купил меццо-тинто, так и не заплатив. Адвокат догнал его, и взамен тот предложил обезьяну. По оценке Боннье, она стоила намного больше, чем он был должен, поэтому я взял ее. Тогда я даже не подозревал о существовании этой связи. Только на прошлой неделе, когда я купил картину, Фолкондейл мне рассказал.

— Вы уверены, что он ничего не выдумал?

— Абсолютно уверен. Этот бизнес продолжался еще до его рождения. Еще до того, как кто-то из нас родился.

— Вы что-то упоминули о письме.

— О да. У Фолкондейла было письмо — он дал мне его копию — от одной женщины из Москвы к дальнему родственнику в Лондоне. Какому-то мелкому аристократу. Написано по-французски, лет семьдесят назад, во всяком случае, до революции, о скандале в ее кругу общения. Муж ее друга был дипломатом, и он представлял Россию на каких-то переговорах высокого уровня в Париже, кто-то показал ему эту обезьяну, и она ему очень понравилась. Поэтому он сделал им предложение, и они его приняли, а бронза отправилась домой в Москву в его багаже. Его жена возненавидела ее, едва увидев, и сказала, чтобы он немедленно выкинул ее из дома. Она считала, что это воплощение чистого зла. Но муж твёрдо стоял на своем и отказывался от нее избавляться, поэтому жена посоветовалась со священником, чтобы он попытался изгнать зло. Он провел всю ночь в гостиной, где муж держал эту вещь, и молился и, знаете, что бы там ни происходило, когда жена спустилась утром, священник лежал на полу мертвый, с разбитой головой, а обезьяна стояла на буфете, вся в крови.

— Боже милостивый, — сказал Гринстед. — Кто же это сделал?

— Никто не знает. Муж, конечно, был очень потрясен, и когда полиция забрала фигурку в качестве вещественного доказательства, он не просил ее вернуть. Не нашлось никого, кто согласился бы взять за нее плату, поэтому через год или около того они выставили ее на аукцион, где ее купил коллекционер, который довольно быстро отдал ее в московскую галерею, где она оказалась в том же помещении, что и картина. Снова.

Гринстед допил остатки бренди.

— И теперь она у вас, — сказал он. — Они обе.

— Да, обе у меня.

— Вы собираетесь оставить их себе?

— Думаю, сделаю вот что, — сказал Хорли, — просто ради забавы перепишу свое завещание и оставлю картину этому колледжу, а обезьяну — Мертону.

Между Мертоном и колледжем Хорли существовало давнее соперничество.

Гринстед кивнул.

— Разумный план, — сказал он. — Могу я взглянуть на них?

— О, вы хотите посмотреть? — сказал Хорли с притворным удивлением. — Я даже обезьяну еще не распаковал. Она пришла сегодня утром.

— Ну что ж, пойдем и распакуем, — сказал Гринстед. — В этой комнате становится все холоднее и холоднее.

Когда они направлялись в комнату Хорли, во дворе уже накрапывал мелкий ледяной дождь. В старых зданиях горели только два окна, и когда Гринстед оглянулся, одно из них погасло.

— А кто этот парень, который задолжал вам деньги за меццо-тинто? — спросил Гринстед.

— Рейнсфорд. Я всегда сомневался, можно ли ему верить. Вы его знаете?

— Однажды я купил у него рисунок. Вернэ. Это оказалось подделка.

Они поднялись по лестнице в комнату Хорли. Лампа стояла на таймере, и за то время, когда Хорли возился с ключами, уже погасла.

— Ну и скряги, — сказал он. — Что им стоит дать нам лишние тридцать секунд света? В любом случае, — он открыл дверь и отступил назад, — добро пожаловать в самую теплую комнату в здании.

— Боже мой, даже слишком, — сказал Гринстед.

Было очень жарко. Настоящая духота. Газовый камин горел яростно, тяжелые шторы плотно задернуты, не пропуская сквозняка, а от электрического камина со всеми тремя решетками, горящими красным, исходил запах жареной пыли. Гринстед тут же снял пальто.

Хорли суетился вокруг, вешая халат, бросая ключи на стол, доставая бокалы с вином, убирая книги со стола рядом с диваном, включая лампу.

— Возможно, мы могли бы немного сэкономить, — сказал он и выключил одну из электрических решеток камина.

— Мне определенно хватит, чтобы согреться. Так вот как вы живете, Хорли, — при температуре турецкой бани?

— Просто чтобы позлить их. Мне нравится представлять себе выражение лица казначея, когда он видит счета за коммунальные услуги. Красное?

— Тогда дерзайте. Мне стакан поменьше. А где же сама картина?

— Всему свое время, — немного игриво сказал Хорли. Гринстед сел подальше от газового камина и взял протянутый Хорли стакан. Вино было кислым и неприятным, но то вино, которое они пили за обедом, было не лучше.

— А помните ли первую картину, которую купили? — спросил Гринстед.

Хорли наклонил абажур так, чтобы он четко освещал стоящий напротив стол.

— Да, конечно, — сказал он. — Это была грязная открытка. Я купил ее в Египте во время национальной службы. Я хранил ее целую неделю, а потом мне стало немного стыдно, и я ее выбросил. Я о том, что композиция была жалкой. По правде, я никогда о ней не жалел.

— Начало большой карьеры.

— Ну, вот и она, как бы ее ни звали, невероятная женщина…

На столе, на небольшом мольберте стояла картина, маленькая, не больше пятнадцати дюймов в высоту и двенадцати в ширину. Хорли снял черную бархатную ткань с глупым узором, на который Гринстед не обратил никакого внимания. Картина, написанная маслом на холсте, в красивой позолоченной раме, светилась в свете лампы так, словно на ней был распустившийся цветок. Молодая женщина скромно стояла, сложив руки, слегка наклонив голову, ее светлые вьющиеся волосы были свободно стянуты красной лентой на затылке. Гринстеда устремил взгляд к изображенному на картине лицу, и Хорли с удивлением почувствовал напряжение, пока не вспомнил, что этот человек, в конце концов, коллекционер. Но тут было что-то большее, чем любопытство знатока: оно было диким. Гринстед выдвинул подбородок — Хорли увидел, как он напрягся, — а губы растянулись, обнажив сжатые зубы.