Эрин Моргенштерн - Беззвездное море [litres]

– Позаботься о том, чтобы это досталось ей, – говорит художница кошке, и та послушно усаживается на этюдник в своей настороженной и все-таки сонной манере.

Об этом поступке художница потом пожалеет, но это не единственное, чего она не предусмотрела.

Кружным путем идет она к Сердцу. Она знает пути короче, она прошла бы к Сердцу с завязанными глазами. Она может передвигаться по этим коридорам на ощупь, или на запах, или на что-то более глубинное, чем то, чем руководствуются ее ноги. В последний раз она заходит в любимые залы. Поправляет покосившиеся картины, выравнивает стопки книг. Находит коробок спичек, лежащий у подсвечника, и кладет спички в карман. В последний раз заглядывает в шепчущий коридор, и тот рассказывает ей историю о двух сестрах, ищущих каждая свое, о потерянном кольце и обретенной любви, и история эта не разрешается окончательно, потому что истории, рассказанные шепчущим коридором, разрешаются редко.

Дойдя наконец до Сердца, в распахнутую дверь кабинета художница видит Хранителя за письменным столом, но внимание его сосредоточено на том, что он пишет. Она подумывает, не попросить ли его найти подходящее место, чтобы повесить картину, которую она оставила в своей мастерской, недавно законченную, но не делает этого. Она и так знает, что кто-нибудь картину найдет и о ней позаботится. В своем воображении она уже видит ее на стене, в окружении книг.

Она не знает, кто они, эти люди, изображенные ею на полотне, хотя они много раз мерещились ей в несвязных видениях. С одной стороны, она надеется, что их и не существует вовсе, тогда как, с другой, знает, что они существуют или же будут существовать. Но уже сейчас они вписаны в историю этого места.

Художница поднимает глаза на плавно вращающуюся заводную вселенную. Одним глазом она видит ее мерцающей и совершенной, каждая деталь движется так, как должна. Но другой глаз видит ее изломанной и разбитой.

Золотая рука указывает ей на выход.

Если она собирается изменить историю, то как раз отсюда и надо начать. (Хранитель поднимет голову на стук закрывшейся за ней двери, но поймет он, кто именно ушел, намного позже.)

В аванзале художница проходит мимо постамента, на который выбрасывала свои кубики, когда впервые спустилась сюда. Все мечи и короны.

Теперь она видит больше мечей и корон. Золотая корона в многолюдной комнате. Старый меч на темном берегу, влажный от крови. Ей страстно хочется вернуться к своим краскам, но она не в силах изобразить все те вещи, что видит. Никогда не сможет она изобразить их все. Она пробовала. Ни времени не хватит, ни красок.

Вдавив кнопку, художница вызывает лифт, и тот немедленно открывается, как будто ее и ждал. Она входит и дозволяет подъемнику доставить ее наверх.

Ее глаз, тот, что видит незримое, почти сразу заволакивает пеленой. Видения меркнут. Это огромное облегчение – и это страшно.

К тому времени, как лифт приносит ее к знакомой пещере, освещенной одним фонарем, в глазах у нее – туман. Образы, события и лица, которые преследовали ее годами, пропали.

Она едва в силах разглядеть очертания двери в скале.

Видений, что она уйдет, у нее не было. Она поклялась когда-то, что никогда этого не сделает. Дала обет – и что же, она здесь, она нарушила его так, что уже не поправишь. То, что немыслимый этот поступок оказался возможным, придает ей смелости. Раз уж она сумела изменить эту часть истории, значит, сумеет изменить больше.

Сможет переменить участь этого места.

Она поворачивает дверную ручку и толкает дверь.

Дверь распахивается на пляж, полоску залитого лунным светом песка. Дверь деревянная, и если когда-то и была выкрашена, то песок и ветер сговорились между собой содрать с нее покров краски. Дверь почти незаметна на фоне скальной породы. Всякий, кто мельком на нее глянет, примет ее за корягу, прибитую к берегу. Так было и в те времена, когда художница была здесь в последний раз, даже еще до того, как ее назвали художницей, когда она была просто Аллегрой, юной тогда женщиной, которая нашла дверь, вошла в нее и не вернулась. До нынешних пор.

Аллегра оглядывает пустой пляж. Неба здесь слишком много. Тишина, только волны монотонно бьются о берег. Что ошеломляет, так это запах. Соль, море и ветер обрушиваются на нее в атаке ностальгии и сожаления.

Закрыв за собой дверь, она с силой прижимает руку к ее отшлифованной непогодой поверхности, источенной ветром, прохладной.

Аллегра бросает сумку на песок. За сумкой следует шуба, в ночном воздухе духота, и слишком тепло для меха.

Она отступает на шаг. Поднимает ногу и каблуком сапога бьет по двери.

Изо всей силы бьет, так, что старое дерево трещит.

Бьет и бьет.

И когда каблуки ее навредить больше уже не могут, находит камень, чтобы камнем окончательно сокрушить дверь. Дерево трескается и раскалывается, ранит ей руки, глубоко и больно занозит кожу.

Наконец это уже не дверь, а кучка дров. На ее месте лишь твердая скала.

Одна только дверная ручка осталась, упала на песок, не расставшись с рваным обломком того, что было когда-то дверью, а до того – деревом, но теперь это ни то, ни другое.

Аллегра достает спички из кармана пальто, поджигает бывшую дверь, смотрит, как она горит.

Если у нее получится помешать кому-то попасть туда, то получится и предотвратить то, что она видела. То, что находится внутри стеклянной банки, что лежит в ее сумке (предмет, который она увидела и нарисовала еще до того, как поняла, что это такое, и задолго до того, как оно стало предметом внутри банки), будет ее гарантией. Если дверей не станет, она сможет помешать возвращению книги и всего, что за этим последует.

Она знает, сколько всего на свете дверей.

Она знает, что любую из них можно закрыть.

Аллегра вертит в пальцах дверную ручку, раздумывая, не бросить ли ее в море, но не бросает, а кладет в сумку рядом с банкой, ибо хочет удержать при себе все, что сможет, принадлежавшее тому месту.

Засим Аллегра Кавалло падает на колени и горько рыдает – на пустынном пляже у серебрящегося звездами моря.

Закери Эзру Роулинса оттаскивают назад, от пропасти, разошедшейся в самом Сердце Гавани, оттаскивают в кабинет Хранителя, куда трещина не дошла, ноги его разъезжаются на треснувшей плитке.

– Сядьте, – говорит Хранитель, силой вталкивая Закери в свое кресло за письменным столом. Закери порывается встать, но Хранитель удерживает его. – Дышите! – велит он. Закери забыл, как это делается. – Дышите! – повторяет Хранитель, и Закери с усилием делает один медленный, задышливый вдох, потом еще и еще.

Он не понимает, как Хранитель умудряется сохранять спокойствие. Он вообще ничего не понимает в том, что сейчас происходит, но продолжает дышать, и как только дыхание становится мерным, Хранитель снимает руку с его плеча, и он остается в кресле.