Карина Вран - Днем с огнем

Полоть сорняки я не стал. Поросло и поросло, не за тем пришел. Я налил в прихваченный из деревенского дома стакан водки до краев, поставил перед обточенным камнем. Вскрытую бутылку оставил рядом — будет радость местным пьяницам. Я и покупал-то водку перед выездом не для себя, а для этого вот визита.

Постоял, помолчал. Говорить было нечего: мы были родней по крови, незнакомцами по сути. Пошумели ветвями деревья. Никакой мистики, просто ветер.

Этот ветер, поднявшийся внезапно и разбушевавшийся особенно сильно, когда я дотопал до села, толкнул меня к небольшой авантюре. Обратно в Журавлев Конец из Вейно я решил пройти по лесной тропке. Кирилл показал мне тропу только с нашей стороны, но добрым словом и конфетами из местных чумазых детишек удалось вытянуть и второй, сельский конец тропы.

Слову верному, как к лешему обратиться, Кошар меня обучил. Зазубрить заставил: к огню с опаской относится все лесное, от деревьев до живности. От вежливости и демонстрации мирных намерений зависит, пустят ли меня в тот лес… И выпустят ли.

Свежий круглый хлеб я раздобыл в единственном на все село магазине. Его тут и пекли, как продавщица сказала. Благодаря этому подношение лесовику у меня имелось, как и наученное вежество. Солнышко поднималось по небосклону, идти было всего ничего. До сумерек, если верить Кириллу, я успевал раз двадцать туда и обратно пройти по тропинке весьма неторопливым шагом. В кабанов в такой близости от жилья я не верил, иначе не отпускали бы мамани по тропе детвору. И по ветродую я не хотел долго ходить.

Как в таких случаях обычно говорится: ничто не предвещало.

Я шел, насвистывая — шуметь, обозначая свое присутствие, советовали еще на походных инструктажах. Дикий свинтус, если он тут и впрямь обитает, равно как и прочее зверье, не должен сам стремиться к встрече с человеком. А услышав загодя — отойти вглубь леса, "сохранив лицо" и, возможно, жизнь. Может, свою, может, глупого человека, который приперся на чужую территорию. Если бы я хотел зверя выследить, другое дело, а мне всего-навсего надо было пройти без опаски. Потому я негромко свистел, без зазрения совести наступал на хрустящие веточки, шумел ветками.

Вскоре шуметь пришлось уже по делу: меня прицельно атаковала туча мошкары, и я отломил от какого-то деревца ветку с листьями, чтобы отмахиваться. Начал понимать, за что деревенские ценят и любят ласточек: те ловят на лету насекомышей, и мелкие кровопийцы меньше досаждают людям и домашним животным.

К мошке вскоре присоединились комары. Гудящие, крупные, голодные. Никаких средств защиты у меня с собой не было — не предусмотрел. Только и оставалось, что обмахиваться. Минус себе за забывчивость, а плату брали с меня моей же кровушкой особо рьяные насекомые.

Кроме меня и комарья, шумел еще и ветер. В лесу он был не так ощутим, зато поскрипывал затрухлявевшими стволами и листвою шелестел только так. Птицы, наоборот, притихли.

Я шел по тропке, лупил по плечам и спине своей веточкой. И вспоминал — просто, чтобы отвлечься — ночную беседу с Кошаром. После его сна и нашего совместного ночного перекуса я спросил его, почему мне с усилием даются малые лепестки пламени, а он может чуть ли не воздух воспламенять. Хотя я, по его же, Кошара, заверениям, должен повелевать любым огнем, во всех его проявлениях.

— Наклони головушку, — вкрадчиво сказал в ответ манул; когда я это пожелание исполнил, кошачья лапа постучала мне по лбу. — В этом дело. Разум в путах. Силушку вбухивать — тщета, ежели разума нету.

— Так красиво по моим умственным способностям давно никто не проходился, — хмыкнул я с легкой обидцей. — А как же: сила есть — ума не надо?

— Ты слишком людь, Андрей, — вздохнул овинник. — Мера на все — вбитая, как у всякого человека. Ты делаешь шаги в мир Ночи, но только ногами. И то, словно тать. Голова твоя в мире людском. Как сбросишь путы, как осознаешь но́чное бытие — все сменится. Тогда ты пойдешь не как тать, а как сильник, и потуги мои с шерстинами померкнут на фоне великого твоего жара.

— Неужели нельзя слова попроще подбирать? — я потер виски: перенервничал, голова разболелась. — Молоко прокиснет, если ты вдруг станешь выражаться понятным мне языком?

— Привыкай верить в себя, — махнул лапой Кошар. — Сходу пламень до небес вызывать не стоит, но научиться принимать суть свою ты должен. Для того мы и здесь — учить тебя скидывать путы.

— Инакомыслию? — ввернул и я занятное словцо.

— Познаванию.

Мы еще немного поперекидывались словами прежде, чем я отправился на боковую.

"Принимать суть", — хлопнув себе по лбу измочаленным листом, подумал я. — "Сейчас кому-то мы поджарим хоботки".

Остановившись на мшистом камушке, я позвал живой огонь. Сразу прошел зуд с прокушенных участков кожи, а гудящее облако отшатнулось в сторону. Я вздохнул с облегчением.

— Не во вред тебе и лесу огонь мой, — сказал вслух.

На пеньке за опушкой я успел оставить ароматный кругляш, сказать слова приветственные и даже отвесить поклон. Но вежливости много не бывает, особенно после проявления чуждого лесу огня.

— Гух-гу-ук, — не менее вежливо ответил мне лес.

Ноги мои как приросли к камню, на ярком мху которого после моего эксперимента образовалась пара черных пятен. До носа как раз дошел нехороший запах, надеюсь, что от погоревшего мха.

Возможно, за елками, осинками и лещинками голос подавал крошка енот. Или другая безобидная живность. Но, зная мое "везение" в последнее время…

— Я сейчас ускорюсь и покину этот чудесный лесок, — сообщил вслух свои намерения, по-прежнему надеясь на расход в разные стороны с диким зверем. — Не буду злоупотреблять гостеприимством.

Заросли снова гукнули. Кажется, подальше. Я постоял еще немножко, чтобы не показывать спину неизвестному лесному обитателю. А после стал быстро-быстро перебирать ногами, топая по тропе и не отвлекаясь на пустяки вроде вернувшейся к прерванной трапезе тучи кровососов.

— Куда идем мы с пятачком, большой-большой секрет, — напевал без особой бодрости в голосе я, ожидая выйти уже к ориентиру — ручейку, обещанному Кириллом.

Ручья не было. Гуки за спиной то пропадали, то появлялись. На всякое похрустывание и поскрипывание я чуток прибавлял громкости к пению.

Когда от меня отстали насекомые, я и не заметил. Не обратил внимания и на то, как сменились деревья: я смотрел под ноги и прямо перед собой. Не хотелось поскользнуться на склизкой ветке или попасть ногой в яму. Я понял, что что-то не так, когда резко ухудшилась видимость.

"Ветер нагнал туч", — подумал я и поднял голову, чтоб осмотреться.

Поднял — и обомлел. Над головой сплетались голые черные корявые ветви, оставляя крохотные узорные оконца в тускло-серое небо. Грабы, дубы? Без понятия, но деревья были огромные, ветвистые. Мертвые.