Татьяна Иванова - Охотники на Велеса [СИ]

— Я не смогу сегодня с тобой заниматься, — смущенно произнесла Любава.

Сольмир встал.

— Я вижу, что ты ещё нездорова. Я пришел не для этого. Завтра приду просто тебя навестить.

И он ушел. И дядька Тишата ушел.

— Теперь давай поговорим о вчерашнем дне, — сказал до этого молчавший Харальд. — Я понимаю, что ты раздобыла важные сведения, но это был неоправданный риск.

Любава подняла глаза на своего Старшого.

— Я тоже считаю, что надо было бежать, — твердо сказал тот. — Ты рисковала жизнью.

— Теперь и я так считаю, — вымученно улыбнулась дружинница. — Понимаешь, Харальд, я до сих пор получала только тренировочные, учебные удары. Я даже и не думала, что по-настоящему так тяжело и болезненно.

Харальд криво усмехнулся.

— В таком случае, поздравляю тебя с боевым крещением.

После его ухода на скамейку к Любаве подсел Творимир, искоса посмотрел на ее заплаканные глаза и дорожки слез на щеках, опустил взгляд на свои узловатые пальцы, спокойно лежащие на коленях.

— Я слышал твой разговор с Сольмиром, — тихо сказал он. — Ты не сказала Харальду о предложении сказителя.

— Не сказала. Я еще не решила окончательно.

— Послушай, девонька, я понимаю и согласен, что для христианина никакая цель не может оправдать недостойные средства. Но вот в оценке Сольмира я не согласен? Он, ясен пень, не верит, что ты ведьма. И было бы странно, если бы общаясь с тобой так тесно, он в это верил. Ты искренняя девица, а он наблюдателен. Зачем новгородке выдавать себя за ведьму в Муромле? Как бы ни получилось, что ответ очевиден не только Ростиле.

Любава резко вскинула голову и встретилась с сочувственным взглядом Творимира.

— Харальд считает, что тебя нужно держать подальше от муромцев. Следующим, кто все сообразит, может оказаться Всеслав. А вот будет ли он с такой же деликатностью, что и Сольмир, молчать? Не знаю. С него станется, что-нибудь с тебя потребовать, девонька милая, в обмен на молчание.

Любава начала краснеть.

— Пока что он не требовал. Хотя и разоблачил нас с Сольмиром.

— Кстати, Сольмир был сейчас готов сообщить тебе о своих догадках насчет тебя. Но не стал, тебя пожалел. Ты выглядишь очень расстроенной. Однако не так уж он и дорожит своими «отеческими обычаями», как тебе кажется. Так что не стоит так из-за этого страдать.

Во время очередного занятия со сказителем, Любава таки решилась и дала для перевода песнопение с вечерни, начинающееся со слов «Свете Тихий святыя славы Отца Небесного.»

Сольмир быстро перевел песнопение и замер, глядя на текст.

— Любава, какая же это красота, — взволнованно произнес он. — Именно так возвышенно и проникновенно нужно славить Бога, а вовсе не так примитивно, как это делаем мы.

Его учительница сидела на скамье, подперев голову рукой, и молчала. А что она могла сказать, не выдав себя окончательно?

— Я однажды был в Киеве, — продолжал сказитель, — и видел их главный храм. Вот где величие, вот где настоящая красота. Я не знал, где я стою, на небе или на земле. А мы тут…

— Не огорчайся. Ты очень красиво играешь и поешь, за душу берет, — откликнулась Любава на нотки горечи в голосе Сольмира. — Ничего особенного, я могу и ошибаться, но вдруг именно тебе суждено сочинить для муромцев новые песни? Здесь принято петь странные песни. О том, как летающий огненный змей, огненный дух вообще-то, берет себе в жены человеческую девицу. Насколько же люди должны были стать плотью в ущерб собственному духу, чтобы в своих мечтаниях даже огненный дух заставлять вступать в плотскую связь с девицей. И вообще, сочинил бы ты, что ли, былину о том, как этого летающего змея какой-нибудь человек-герой побеждает. Как какой-нибудь князь, убивает змея-оборотня, спасая, например, жену своего брата. Чем-нибудь после смертного боя заболевает, его исцеляет девица-красавица… Ну и потом дальше целая история… Все естественнее для людей выглядит, чем то, что у вас поют…

— Вышел тюрь-юрь на Калинов мост, — раздался снаружи звонкий голос Дрозда. Он учил очередную попевку. — Вынул тюрь две головы, оловянный нос, конопляный хвост.

— Вот-вот, — поморщился Сольмир, — вот это как раз наше, родное.

Дрозд за окном на выкрикивании попевки не остановился, а попытался подыграть себе на гудке. Сказитель нервно подскочил на лавке и опрометью выскочил во двор.

— Дрозд, прекрати, — разъяренно заявил он мальчику. Тот перестал издавать такие звуки, как будто бы несколько дверей скрипят одновременно, но на разные лады. — Дай сюда гудок.

Через несколько секунд над Новгородским двором полилась пленительная мелодия.

— Ну и ничего особенного, — пробормотал мальчик, — у меня уже почти также получалось.

— А я думал, что это только Любава все время говорит, что ничего особенного. А это у вас общее, новгородское? Но неужели же так плохо у Господина Великого Новгорода с музыкантами? Чего ты сюда приехал учиться? С такими способностями там не нашлось учителей?

Сольмир подрывал и второе их прикрытие, вот ведь, а…

Дрозд обиженно молчал и сопел.

— Я учился, — проговорил он, наконец.

— Я заметил. Неси гусли, что ли. Слышал, что в Новгороде неплохо на гуслях играют.

Любава прислушивалась к разговору, невольно улыбаясь, прочерчивая писалом в покрытой воском дощечке середину из жития Евстафия Плакиды. Начало истории о том, как римский военачальник стал христианином, она опустила. И конец решила тоже опустить.

За окном Дрозд воспроизвел новгородский перебор струн на гуслях.

— Ну это еще куда ни шло, — признал Сольмир, — но гудок — это не твой инструмент. Даже и время не теряй.

Когда сказитель вошел в избу, Любава дописывала текст на последней восковой дощечке. Она подняла глаза. Муромец прислонился к двери и пристально на нее смотрел. Любава невольно опустила глаза.

— Через день пойдем в святилище, — решительно произнес Сольмир, — я завтра договорюсь.

Новгородка промолчала. А что сказать? Она здесь послух князя Ярослава. Это ее основное задание. Чуть скрипнула лавка. Ученик сел, молча пододвинул к себе дощечки с греческим текстом и наскоро просмотрел их.

— Ой, дядько лысый, — пробормотал он, рассеянно дергая себя за кудри, — ничего не понимаю. Что за странная история.

— Что же тут непонятного? — сразу всполошилась Любава. — Мы все слова проходили.

Сольмир бросил на нее все тот же пристальный, изучающий взгляд.

— Объясни. Дело не в словах, а в смысле.

— Чего ты не понимаешь?

— Ну слушай. Итак, внезапно обедневший воевода с женой и двумя сыновьями тайком покидает столицу, не попросив о помощи ни друзей, ни родственников. Ладно, бывает. Почему же он не продал жену и хотя бы одного из сыновей, когда окончательно обнищал?