Стивен Лохед - Талиесин

— Когда это будет? — спросил друид из соседнего селенья Ир Виддфа.

— Ждите и наблюдайте, братья, все будет во благовремении. Довольно того, что мы знаем — это случится. Час рождения явит себя знамениями и чудесами. Предупредите народ. — С этими словами Кормах поднял жезл и объявил: — Сегодняшний сбор окончен.

Друиды поднялись с мест, но не торопились расходиться по своим селениям — всем хотелось поговорить. Кормах отвел Хафгана в сторону, под раскидистые ветви большого старого дуба.

— Верно ли я слышал, — спросил он, — будто счастье Каердиви умножилось?

— Верно, — отвечал Хафган. — Кто тебе сказал?

Старый друид улыбнулся.

— Ветер многое расскажет тому, кто умеет слушать.

— А людские языки — еще больше, — сказал Хафган.

Кормах предостерегающе поднял палец.

— Раз в одном месте прибыло, в другом убудет. Равновесие сохранится. Но расскажи мне о младенце.

— Дивный, необычный ребенок. Я назвал его Талиесин. Он будет сильнейшим и самым ученым бардом, возможно, самым великим из нас всех. Если б он не родился раньше, я бы решил, что звезды падали в его честь.

— Тогда я должен скорее прийти на него взглянуть, — сказал Кормах.

— Приходи. Давно мы вместе не поднимали чаши. Побеседуем… — Хафган в задумчивости не договорил фразу.

— Что там? Увидел что-то?

— Нет, вспомнил твои слова о земле, что теплеет под солнцем. Поначалу я о них не задумался.

— Так задумайся, — сказал Кормах, — и поведай, на какие мысли это тебя наводит.

— Бельтан, как мы знаем, — междувременье, когда силы земли и неба, воды и воздуха особо подвижны. Зима есть смерть, и сама она умирает весной. Если зима утверждает себя на пороге весны, значит, смерть силится возобладать над жизнью. Сегодня нас отогревает летнее солнце, а значит, жизнь взяла верх в этой борьбе.

— А звездопад?

— Быть может, она победила большой ценой.

Кормах задумчиво кивнул.

— Мысли твои глубоки и полны истины. — Верховный друид положил руку на руку Хафгана. — Скоро рябиновый жезл перейдет к тебе. А пока, полагаю, пришло тебе время учить. Я пришлю тебе двух лучших моих филидов.

— Большая честь для меня.

Кормах сжал руку Хафгана, лежащую на посохе.

— Тебе нужна будет помощь в воспитании младенца.

— Скажи мне, Кормах, бывали ли прежде такие знамения, как нынче?

Старый друид прикрыл глаза и оперся на посох.

— Лишь однажды, — ответил он после долгого молчания. — Много лет назад — до того, как родился кто-либо из ныне живущих, до того, как римляне пришли на Святой остров, когда эта роща была молодой порослью, — люди видели подобный знак. Правда, звезды не падали, но сошлись в небе и так остались. Говорят, это было удивительное знамение.

— И что оно возвещало?

Кормах открыл глаза.

— Как что? Рождение Иисуса, Сына Благого Бога. Того, Кого римляне зовут Христом.

— Понятно, — ответил Хафган. — Быть может, этот будет столь же благоприятен.

— Мы вправе надеяться, — промолвил Кормах. — Как все люди, мы вправе надеяться. Что ж, до летнего солнцестояния я зайду к тебе посмотреть младенца. Береги его.

— Не бойся, о нем будут хорошо заботиться, — заверил Хафган. — Я прослежу.

Кормах поднял глаза к раскидистым ветвям дуба.

— Когда я родился, он был уже стар. Теперь я состарился и скоро умру, а дуб все так же крепок. Мы — малые твари, Хафган. Век наш короток.

— Он достаточно долог, чтоб изучить то, что от нас требуется.

— Да, мы успеваем узнать то, что должны, но не успеваем ничего изменить, — горестно согласился Кормах. — Это наша беда. Каждый должен учиться заново. Какая трата сил — вновь и вновь совершать ошибки, те же ошибки в каждом поколении, биться во тьме неведения. — Он воздел руку к дереву. — Привет тебе, стойкий собрат! Знай нашу слабость и будь к нам снисходителен.

— Пошли, Кормах. Солнце греет, и день погожий. Я немного пройдусь с тобой, и ты расскажешь, что тебя так гнетет.

Они вышли из рощи и двинулись вниз под лучами солнца, задержавшись у родника, чтобы утолить жажду.

Когда солнечный шар блеснул за синим ободом моря, Харита встала. Она плеснула в таз благовонной воды из кувшина, умылась, вытерлась, надела голубую льняную рубаху, потом поспешно завязала белые кожаные сандалии, схватила из чаши две свежие смоквы и выбежала во внутренний дворик. Здесь ее младшие братья — Эоинн и Гуистан — уже присматривали за погрузкой возов.

Мальчики с головой ушли в порученное дело, им было не до Хариты. Она проскользнула между слугами, убедилась, что ее собственный дорожный сундучок привязан крепко, и отошла в сторонку понаблюдать за работой.

Конюхи подвели оседланных коней, и мальчишки тут же затеяли ссору — каждый хотел выбрать себе лучшего. Киан, старший из детей Аваллаха, уже юноша, взялся беспристрастно уладить спор. В разгар перепалки подошел Майлдун и с улыбкой тихим голосом объявил, что возьмет спорного коня себе.

Киан до того походил на отца, что порой казался его более моложавым близнецом. Майлдун, всего на несколько лет младше брата, напротив, не имел с царем практически ничего общего. Высокий и стройный, как молодой кипарис, он говорил вкрадчиво, а чаще вообще молчал, однако был расчетлив до мелочности и подвержен припадкам гнева.

За Харитой следовал Эоинн, на несколько лет младше сестры. Как и она, он унаследовал от матери золотистые волосы, а также любовь к учению. Любовь к лошадям, впрочем, была у него своя, и если б он мог читать, галопируя без седла во весь опор, то, наверное, воображал бы себя счастливейшим из смертных.

Гуистан, самый младший, темными кудрями пошел в Аваллаха, а у Брисеиды взял голубые глаза и отчасти грациозность движений. Он не разделял с Эоинном любовь к книгам и очень рано научился бесследно испаряться при одном упоминании об ученье. У него был меткий глаз и твердая рука, он чудесно схватывал сходство, но уничтожал свои рисунки, стоило кому-нибудь их похвалить или хотя бы заикнуться о его способностях. Он обожал дразнить и разыгрывать старших братьев, хотя за эти забавы частенько бывал бит.

Все четверо представлялись Харите неизбежным злом. Они были мужчины, а значит, жили в другом, отдельном от нее, мире. Они не обижали ее, чаще просто не замечали, а если она уж очень навязывалась, недоумевали или сердились. Если в редкие минуты они и снисходили до нее, то лишь как до занятной зверушки, в остальное же время считали докучной помехой.

Харита, впрочем, быстро уставала от их подчеркнутой снисходительности. Она научилась жить сама по себе, терпеть братьев, когда того требовали обстоятельства, а в прочие часы не замечать их, как они не замечали ее.

Сегодня Харита чувствовала себя особенно великодушной: наконец-то ей предстоит нечто особенное, во всяком случае необычное, волнующее. Ничто — даже грубость и самодовольство братьев — не в силах омрачить этот день.