Стивен Эриксон - Повести о Бочелене и Корбале Броче. Часть вторая

Впрочем, у Памперы взросление оказалось погребено под девственностью - в глубокой могиле под толстым слоем мусора, и трава уже выросла густо, высоко, и даже пастухи забыли, чем некогда был скромный бугорок. И все же ей исполнилось девятнадцать. Волосы ее, склонные колыхаться подобно морским приливам и отливам, имеют цвет густого меда, переходя на концах в чернильную черноту. Глаза моглибы разбудить все фантазии в мальчишках того возраста, когда взгляды значат так много - два огромных глаза с намеком на томный будуар, в коем женщина в мгновение ока (точнее, очей) становится не подобием матери, а началом чего-то совсем иного. Мечтательный скульптор избрал бы для ее воплощения воск или нежную глину. Живописцы возжелали бы изобразить ее на свежей штукатурке стен или даже всводе величественного храма. Но я подозреваю, что все их грезы прожили бы слишком мало. Может ли объект похоти оказаться... слишком совершенным для исполнения томлений? Сколько телесных поз существует в мире, и откуда она узнала о них? Да, даже во сне она возлежит с неимоверным изяществом. Скульптор падет жертвой отчаяния, поняв, что Пампера уже есть скульптура себе самой, и никому не дано ничего исправить и улучшить. Живописцы впадут в заразительное безумие, тщась воссоздать совершенство тонов ее кожи, а мы, страшась заразы, прекратим воспевание прелестной Памперы.

Способен ли поэт выразить ее суть в словах - и не поддаться рвотному позыву?

Итак, из славной троицы остается лишь одна, Огла Гуш, непричастная любому непотребству не благодаря неопытности, но по блаженной невосприимчивости к бесчестным идеям. Она легко проскользила по жизни все семнадцать лет от момента рождения из чресл матери (искренне не понимавшей, что беременна), унаследовав материнскую простоту и заслужив честные похвалы и рыцарей и негодяев (увы, Великий Творец остался исключением). Всегда готовая улыбнуться, даже в самое неподходящее время, она походит на щеночка, едва улизнувшего от хозяйского пинка и тут же лезущего ему на грудь, визжащего и перебирающего когтистыми лапками, тычущегося мокрым носиком...

Ни одно из дел ее не таило злобы. Ни один из многочисленных несчастных случаев нельзя поставить ей в вину. Когда она пела - что случалось часто - то не могла попасть в верный тон, словно залипал язык - но все пялились и пускали слезы умиления, думая... о чем же? Возвращаясь к младенческим мечтам, раздавленным пятой взросления? Неужели бесстрашная смелость бесталанности способна воскрешать память о щедротах детства? Или нечто в этой драматической истовости отключало критическую способность мозга, оставляя лишь сладкую манную кашку?

Огла Гуш, удивительное дитя, игрушка Идеального Творца, да останется память о тебе вечной и неизменной. Чистой как ностальгия. Ледяная жестокость, с коей ты была использована, не заставит ли нас обратить взоры к самому Творцу, тому, кого окружает Свита? О да, именно.

***

Ниффи Гам трижды завоевывал Мантию Величайшего Творца Столетия. Свита его (что тут троица, встречаемая нами в конце пути через Сушь!) всего месяц назад насчитывала шесть сотен и сорок четыре человека, и если бы Огла не решила - с наилучшими намерениями - убраться в трюме пассажирской баржи, все они были бы с ним. Как будто Огла что-то понимала в баржах и прочем. Как будто она знала назначение кингстонов и люков - и даже название этих штуковин!

Он казался выше, чем оказывался, если можно так сказать (судя по кивкам окружающих, сказать можно и не такое). Он носил плащ и отмерял шаги, стараясь выглядеть солиднее, черты его не были ни уродливыми, ни прекрасными. Собранные в лицо, они выглядели приятными, но если бы кто-то отделил их от головы и разложил на лотке, среди прочих - вряд ли кто даже протянул бы руку, не говоря что купил. Хотя иногда встречаются ценители обыкновенностей...

Касаемо талантов, Ниффи Гам получил щедрую порцию - чаша отнюдь не переливается через край, но есть в ней нечто, огонь, подмигивание, дар продвижения, дерзновенная стать в сочетании с резвостью (смотрите, хихикающее окружение едва успевает за ним). Все эти штучки и большее - отличная подмога, позволившая славе его сиять не слабее, чем сияют его стихи и поэмы. Знаменитость питает сама себя, прозорливость подсказывает любой момент, служащий вящей публичности.

В такой персоне любое преувеличение кажется недостаточным, и слабый намек на скромность давно сокрылся под щедрыми слоями самообожания; предположите в ней глубину, и подлинные глубины поспешат подтвердить вашу презумпцию. Не сочтите, что я уязвлен собственными неудачами на стезе поэзии. Да, я никогда не почитал слова достойным оружием, имея в распоряжении много оружия более мощного и надежного.

Сознаюсь, глядя на себя у того костра в исходе двадцать третьей ночи, я вижу молодого, слишком молодого поэта скромной наружности, уже обретшего намек на лысину и отнюдь не способного показаться ангельски прекрасным хотя бы в виде силуэта на стене шатра. А Ниффи Гаму, с его густой медной шевелюрой, даже стараться было не нужно, ведь одаренные вспоминают о своем даре, лишь чтобы восхититься или - еще славнее - узреть восхищение окружающих при такой малости, как звук голоса, удачное слово или прядь волос.

Ах, я увлекся сам собой. Это вошло в привычку у никому не ведомого ловца приключений, рассказчика, способного безо всяких швов соединить историю давних дней в Великой Суши и день нынешний.

Жизни людские качаются на веревочках каждый миг, в любое время, ибо сама жизнь есть баланс; то небо сверкает ослепительным солнечным светом, то погружается во тьму, и ледяные искры звезд туманятся под порывами мистраля. Мы видим колесо небес, но сие есть лишь слабость воображения: нет, это мы кружимся, подобные жукам в ободе, и мы размеряем течение дней.

Теперь я вижу себя юным, и никогда мне не стать юнее. Это мой рассказ и рассказ моей юности. Как такое возможно?

Да что такое душа, как не карта каждого и любого колеса?

***

Смею надеяться, что долгие мои рассуждения стоит завершить небольшим примечанием. На двадцать третий день пути угрюмая толпа паломников настигла одинокого странника. Голодный, иссохший и близкий к смерти, Апто Канавалиан мог бы испустить дух в руках Негемотанаев и паломников, не улови они одной многозначительной детали. Сквозь потрескавшиеся губы, давно не ведавшие ничего, кроме вина и сырой рыбы, Апто возвестил, что вовсе не является пилигримом. Нет, он скорее следователь - по духу, если не по ремеслу (хотя попытки были), он элита элит в ракурсе интеллекта, кузнец парадигм, прогностик популярности, наделенный привилегией выносить быстрые суждения. Короче говоря, один из судей, выбранных для определения Величайшего Творца Столетия.