Ярослав Гжендович - Конец пути

Район наш назывался просто Киренохара — Новый Киренен. Находился он за вторым кольцом стен, над Кавернами. Хотя дома, улицы и переулки были здесь такими же, как и в остальном Ледяном Саду, уже через пару дней появились едва заметные знаки, что тут все по-другому. Встали лавки и уличные очаги-решетки, а рядом с ними — мужчины, жонглирующие ножами, что секли на кусочки рыбу и мясо, которые они запекали на раскаленной плите; между стенами домов развесили веревки, на которых колыхались бумажные лампионы, приносящие удачу, а по улицам вышагивали прохожие, гордо выставляя куртки с нашитыми клановыми знаками. Точно такие же знаки забились на флагах перед домами. В тавернах и на улицах слышалась кирененская речь и песни.

Мои земляки кружили по базарам, безрезультатно ища хотя бы что-то знакомое, из чего удалось бы приготовить свои блюда, — и в течение одного дня скупили редкие здесь орехи для отвара, а еще нигде за границей своего района они не могли найти пальмового вина и дурры.

Были и те, кто выбирался из города и странствовал по острову, ища подходящие места для полей, пастбищ и клановых домов.

Считали, что город странный и слишком современный, а климат холодноват.

Были и такие, кто полагал себя оскорбленным из-за того, что никто не понимает и слова по-кирененски и очень мало по-амитрайски.

Случались и те, кто требовал, чтобы все надписи в городе делали еще и кораганой.

И все приходили с этим ко мне.

По совету Фьольсфинна я написал кораганой простые фразы на языке Побережья — приветствия, названия блюд и всяких ежедневных вещей: то, что необходимо бывает всякий день; рядом написал то же самое по-кирененски. Он же приказал вырезать большую печать, на которой располагались все те знаки, которые я записал, и оттиснул их на многих листах бумаги, которые потом раздали кирененцам.

Но мне не слишком хотелось заниматься таким. Моя миссия казалась выполненной. Закончилось время бездомности и поисков линии судьбы. Осталось мне то же задание, что было у всех обитателей Ледяного Сада. Когда необходимо, встать на стенах города.

Нужно было к этому привыкать. Казалось, сколько я себя помню, не делаю ничего другого, как только странствую, убегаю и запутываю следы, идя тропами, которые должны привести меня к цели. Знал, зачем каждое утро открываю глаза. Теперь цель была достигнута — звалась она Новый Киренен, и я мог в любой момент туда пойти и увидеть все собственными глазами. Но я не мог этим утешиться. Может, потому, что я не мог увидеть Воду, дочку Ткачихи. А может, потому, что я не знал, что делать дальше.

Многие годы я менял имена, раз за разом, словно маски. Теперь же я мог все их отбросить. Тахальдин Тенджарук, владыка Тигриного Трона, Господин Мира и Первый Всадник, Носитель Судьбы, Агирен Кысальдым, Арджук Хатармаль. Все мои маски.

Как Филар, сын Копейщика из клана Журавля, я чувствовал себя голым. Был я лишь одним из немногих кирененцев в городе и мог уже не думать, как именно я теперь зовусь.

К счастью, я был еще и Ночным Странником. Мог доверять Ульфу и верить, что он знает, что делать, хотя порой казалось, что он и сам в этом не уверен. Более всего я хотел убить проклятую Нагель Ифрию, но сам бы я не сумел этого сделать, а потому единственное, что я мог, — положиться на него.

А вот Тигриный Трон я не хотел бы занять, даже если бы дали мне его даром.

Филар, сын Копейщика, тохимон клана Журавля — этого совершенно хватало.

Когда наш флот добрался до города, Ульфа еще не было. Его корабли собрались примерно через неделю после нашего ухода, и с той поры никто о нем ничего не знал, как и об остальных Ночных Странниках, более чем трех сотнях кораблей и всем клане Мореходов, который должен был на них прибыть.

Ежедневно на закате я выходил на городские стены, чтобы взглянуть на юг, на пустое море.

Потом мы четверо садились в таверне около стен Нового Киренена, попивая пальмовое вино, зная, что запасов его не хватит надолго.

Все мы чувствовали опустошение и усталость. Разговаривали о несущественных делах, старались не смотреть на аркбаллисты и требушеты на стенах. Несколько дней у нас не было особой работы, потому мы и проводили так много времени, делая вид, что мы можем жить в спокойствии, — но знали, что худшие времена только приближаются.

Однажды в полдень, когда мы сидели в таверне, поглощая каких-то моллюсков, которых хозяин отчаянно пытался приправить на кирененский лад, мы услышали резкий перезвон колоколов на всех башнях. Звук эхом разносился по всему городу, заглушая вездесущий плеск воды в каналах, а потом раздался глухой призыв раковины Сада.

Мы лишь переглянулись, а затем встали и вышли наружу; Н’Деле кинул на стол серебряную монету, а мы уже шагали по улице. Когда добрались до стены, на парапетах толпились сотни людей.

Сперва появились пятнышки на горизонте, через несколько минут они начали расти, а позади них появлялись все новые, начиная с верхушек мачт — словно море было горой. Мы стояли в тишине, высматривая знаки на парусах, но какое-то время те были только белыми мазками на заднике неба. Прошло немного времени, пока сотни людей на стенах стояли в полном молчании, и вот кто-то с острым зрением сказал: «Древо».

Потом повторил это следующий и следующий, а потом уже вся толпа на стенах принялась скандировать это слово, пока оно не утонуло в сотнях голосов, и теперь его нельзя было различить — звучало как лай.

Тем временем корабли тянулись четырьмя длинными рейдами, на мачтах и правда виднелся символ Древа, и, похоже, это была не хитрость Змеев: линию вокруг символа мы добавили в самый последний момент, перед отправлением, а до этого времени корабли Сада вообще не носили собственных знаков — лишь одинаковый узор ствола с ветками.

Мы сошли со стены и отправились к главному военному порту, проталкиваясь в толпе и держа в руках наши серебряные медальоны со знаком древа, потому что то и дело мы натыкались на шеренги городских стражников.

В порт не впускали никого без такого знака или если человек не принадлежал к экипажу корабля, а потому на пирсах было уже поспокойней.

Мы ждали два часа, пока первый «волчий» корабль в сопровождении двух огненных, с обитыми медью бортами, не миновал башню при входе в канал и не подплыл к каменному берегу, чтобы отдать швартовы. Канат мне подал Ночной Странник, а я привязал его к каменному кнехту.

Потом мы, естественно, сжимали друг другу запястья и плечи, кричали и переговаривались. Потом мы шли в Верхний Замок, чтобы сесть там в большом зале на пир, рассказать о том, что мы пережили, то и дело пересчитывать друг друга, поскольку не могли поверить, что ни один из нас не погиб. Это были события очевидные, которые не было и смысла пересказывать — но стоило стократно пережить. Так уж оно бывает, что хорошие мгновения — как и хорошие вещи, такие, как вкус мяса, вино в кубке, братья по оружию рядом с тобой, свет, играющий в хрустале, музыка и песни, — редко попадают в легенды. Но я запомнил это время, потому что это был наш триумф. И мы знали: что бы ни случилось дальше, то, что мы уже сделали, — мы сделали, хотя и казалось оно невозможным. Я все еще вижу их перед глазами. Здоровых, смеющихся и живых.