Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

Она еще не переменила нарядное платье, только сняла очелье с длинными подвесками: они очень красивы, но носить их довольно утомительно. И, как не раз уже бывало, Асмунд подумал: она словно Заря-Зареница, что заигралась и не успела вернуться в солнцев терем, пока ночь не затворила ворота…

– Ну что, дозор надежен? – спросила Ельга, когда он молча сел на скамью под навесом возле нее. – Не умыкнут меня ночью?

– Так, чтобы я об этом не узнал, – не умыкнут. Если хочешь, – Асмунд повернул к ней голову, – я буду стеречь тебя. Или здесь, – он кивнул на дверь, – или в доме, возле лавки.

Ельга сдержанно фыркнула, вообразив ночную стражу возле своей постели. Она привыкла к его шуткам, но сейчас не поняла, шутит он или нет.

– Ты здесь остаешься? – спросила она, видя, что он уже снял и оставил в обчине свой лучший голубой кафтан с отделкой красно-малиновым узорным шелком.

Асмунд двинул плечом: дескать, а куда мне идти? От ощущения этого движения возле своего плеча, от легкого касания его тугих округлых мышц под тонким льном сорочки у Ельги слегка поджался живот и сердце застучало, но она не отодвинулась, не подавая вида. Кроме привычной гридницы на Свенгельдовом дворе, Асмунду было некуда податься. В последние годы, по мере того как росло влияние Свена, весьма достойные люди из киян и древлян не раз намекали доверенному человеку воеводы, что готовы породниться и приданое дать хорошее. Но Асмунд, двадцать лет проведший в дружине, так и не собрался с духом зажить своим домом, хотя сейчас, в таких годах и в звании сотского, ему было так жить уже и неприлично. Но Ельга, хотя нашла невест уже десятку Свеновых десятских или отроков, с Асмундом об этом не заговаривала.

Почти три года назад, в конце той весны, когда родился Святка, в купальский вечер Ельга однажды позволила Асмунду поцеловать ее. Но потом сказала, чтобы больше этого не было. Не то чтобы ей было неприятно. Наоборот: ощущения пустоты и томления, что уже давно в ней бродили, в его объятиях вспыхнули ярким пламенем, и несколько дней потом она томилась, не зная, куда себя деть. Но дай она волю своему влечению, к чему это могло бы их привести? К позору для нее и изгнанию для него, да и только. Не желая вечно бороться с собой и боясь проиграть в этой борьбе, Ельга даже осенью велела Асмунду не ходить к ней на павечерницы, и они почти не виделись до самой весны. Месяцы сплетались в годы, а оба они оставались в прежнем положении, и нечего между ними не менялось. Ельга по-прежнему чувствовала его стойкую страсть, но не подавала вида. Что она стала бы делать с этим даром? Она, золотая чаша власти, была слишком дорогим сокровищем, чтобы отдать себя хирдману, как вождь вручает кольца или обручья самым верным и доблестным своим людям. Даже наедине они разговаривали так, как и положено разговаривать человеку из дружины с сестрой вождя. Но если им порой случалось помолчать вместе, это было другое молчание…

Они немного посидели, глядя в сумерки двора. После целого дня, проведенного в толпе, среди людского гомона, возможность побыть в тишине свежего вечера поздней весны, не улыбаясь никому и не разговаривая, несла блаженство.

– А ты? – вдруг спросил Асмунд и снова повернул голову к Ельге. – Остаешься?

– Где?

– Здесь, – Асмунд двинул головой, обводя взглядом двор с чернеющими посередине высокими идолами богинь. – На Девич-горе.

– А куда же мне идти? До свету плясать стара я уже…

– Завтра, – Асмунд хмыкнул на это «стара я». – После того как… Ты останешься жить здесь? Не хочешь к Свену перебраться?

Она молчала, не зная, что ответить. Завтра все в ее жизни переменится окончательно – и не к лучшему. Она потеряет звание госпожи медовой чаши, а на княжий стол полноправной властительницей взойдет Ельга-Прекраса. Даже верховенство в священных обрядах Ельга утратит: верховная жрица – княгиня, а княгиней завтра станет невестка-русалка. Прекраса этой осенью возьмет «серп Улыбы» и выйдет на «божье поле». Ельге останется только верховодить в весенних девичьих игрищах и зимних девичьих же павечерницах, но от этой мысли она в досаде прикусила губу. В двадцать четыре года, будучи лет на десять старше новых невест, она ощущала себя среди них глубокой старухой. Почти как Дымница.

Но лучше ли будет на Свенгельдовом дворе? Ружана ее не обидит, напротив: имея теперь пятерых малолетних детей, будет всей душой рада такой помощнице. Но жить как воеводская сестра-вековуха, утирать носы племянникам, ей, Ельге, что двенадцать лет правила пирами княжьего престола? Ей, которая сама когда-то чуть не взошла на этот престол?

«Пусть нашим князем будет она! – семь лет назад именно Асмунд первым сказал эти слова. – Кровь конунгов в тебе важнее, чем то, что ты родилась не мужчиной. Женщинам такого высокого рода, как у тебя, в Северных Странах кладут в могилу мечи, чтобы Один видел – им место в Валгалле…»

Так он говорил тогда, и вся дружина, во главе с Фарловом, утесом битв, одобряла эту речь. А теперь он же предлагает ей скромное место за столом в доме брата…

– Кажется, у варяг о таком говорят «скатиться с перины на солому», да? – спросила Ельга.

– Йа, – кивнул Асмунд и повторил эту поговорку на северном языке.

Он сам был норвежец родом и речью напоминал Ельге об отце. На северном языке старый Ельг говорил точь-в-точь как Асмунд.

– Ну а здесь такая уж ли… мягкая перина тебе?

Асмунд говорил с запинкой, смущенный той мыслью, что переселения Ельги к Свенгельду желает и для себя не менее, чем для нее. Целых шесть лет они прожили в разных домах, но какое счастье было бы снова каждый день сидеть с ней за одним столом! Как в юности, когда главой их общего дома был прославленный старый Ельг.

Ельга глубоко, всем существом, вздохнула. В конце этого дня, заполненного торжествами, пиром, поднесением даров и веселыми криками, ее угнетала тоска и чувство бесприютности. Она не сирота, без крыши и хлеба не останется. Но никогда не вернуть счастья тех лет, когда она, тринадцатилетняя девочка, уже высокая, тонкая, как стебель цветка, одетая и украшенная как взрослая дева, важной поступью выплывала с рогом в руках навстречу самым почетным отцовским гостям, и серебряные привески на ее очелье, с длинными цепочками на узорных кольцах, покачивались и звенели, сверкая, будто изморозь на ветках молоденькой березки. Отец, седой и величавый, с улыбкой наблюдал за ней с княжьего стола, гости одаривали ее почтительными и изумленными взглядами, а отцовы гриди, от стариков до младших отроков, млели от восхищения, не в силах вообразить, что сама Заря-Зареница может быть прекраснее Леляны, которая только привыкала к своему полному взрослому имени – Ельга-Поляница.

Нет больше Леляны, никто ее так не зовет с тех пор, как умерла Нивяна, ее старая нянька. Нет больше отца, нет той юной убежденности, что красота ее и слава будут лишь расцветать год за годом, а впереди, уже скоро, ждет ее счастье, огромное и яркое, как солнце… И о той убежденности, какую не вернуть, как не воскресить мертвых, Ельга сейчас жалела больше, чем о золоченой священной чаше, которую ей завтра предстоит у всех на глазах передать другой женщине. Ее не обрести уже нигде – ни в святилище, ни в доме у брата. Так не все ли равно, где жить?