Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

И вспомнила: нынешний день все изменит…

Наутро Ельга была бледна, но спокойна. К полудню на Девич-гору собралась толпа: бояре с женами, гости. Приехали Ингер и Прекраса; Святка сидел у матери перед седлом, одетый в новую одежду – вчерашний подарок Ельги-Поляницы, с цветочным венком на головке, сам похожий на живой, румяный цветок. Он достаточно хорошо знал Прекрасу и привык к ней, а к тому же нянька-кормилица, бывшая при нем с первого дня жизни, оставалась при мальчике и сейчас, поэтому он не очень заметил перемены в своей жизни и исчезновение той, что три года качала его, учила ходить и произносить первые слова.

Ельга-Поляница, одетая в греческое платье зеленого шелка, ждала их перед идолами Макоши и ее дочерей. Справа от нее стояли Дымница и Боровица, слева – двенадцать юных девушек, лучших невест Киева. Дольше всех при ней оставалась Ясна, Милованова дочь; вступив в «девичью дружину» тринадцати лет от роду, она пробыла здесь три года, но на грядущую осень уже была назначена ее свадьба.

У подножия Девич-горы Прекраса передала дитя Ратиславу, при помощи отроков сошла с коня, снова взяла ребенка на руки и направилась вверх по тропе. За Прекрасой служанки несли короба с дарами, бояре с женами следовали за княжеской четой.

Идол Девы Улыбы перед воротами ради такого случая была одет в красное платье и снабжен венком с длинной косой из чесаной льняной кудели, что ознаменовало его оживление. Прекраса бросила взгляд на идол, будто искала знакомые черты, но тут нянька взяла у нее ребенка, а Ольсева и еще одна женщина накинули ей на голову белое покрывало. Теперь Прекраса ничего не видела, а никто не видел ее лица, и дальше Ольсева со Стридой повели ее под руки.

Заиграли рога, когда новая повелительница вступала в святилище. У площадки остановились. Перед идолами уже был приготовлен стол, покрытый белой скатертью. Служанки Прекрасы разложили дары: караваи, украшенные цветами, листьями, птичками из теста, пироги с яйцами, курицей, разными другими начинками, жареных кур на блюдах, поставили горшки с разными кашами, жбаны с квасом, медом, пивом, киселями.

Киевские большухи окружали площадку густой толпой, за их спинами теснились мужья: в святилище Макоши первые места им не принадлежали. Даже Ингер, ободряюще пожав жене руку, отодвинулся назад и скрылся за спинами боярынь. Окинув взглядом толпу, Ельга приметила десяток Свенгельдовых оружников, оберегающих ворота от напора любопытных. Ей бросилось в глаза лицо Асмунда: в нарядной малиновой сорочке, в синем кафтане, ради теплого дня спущенном с одного плеча, он издали наблюдал за ней. В лице его – бледноватом после ночи, замкнутом, полном скрытого напряжения, – Ельга увидела отражение своих собственных чувств и поспешно отвела глаза.

Глубоко вдохнув, Ельга-Поляница вышла вперед и остановилась перед столом, накрытым для богинь.

– Мать наша Макошь! – позвала она. – Вот ныне стоит перед тобой Ельга, Ингерова жена, княгиня киевская. Прими ее в твои дочери, дай благо ее рукам во всех делах и заботах, и пусть через нее воля твоя и милость над землей Полянской осуществляется.

Прекраса стояла под белым покрывалом, молчаливая, слепая, как заснеженная березка зимой. Ельга-Поляница и Дымница вдвоем взяли ее под руки и повели вокруг идолов – раз, другой и третий. Остановившись на прежнем месте, деревянными жезлами подцепили покрывало и стянули наземь. Прекраса, открыв глаза, подняла лицо и устремила взгляд на старшую из небесных владычиц.

– Мать наша Макошь! – заговорила она, и от волнения собственный голос показался чужим, будто она и впрямь переродилась. – Это я, Ельга, Ингерова жена, Святославова мать. Прими мои дары, дай счастья моим рукам, не оставь милостью дом мой, мужа моего Ингера, Хрорикова сына, дитя мое, Святослава, Ингерова сына, и весь род полянский – жен, мужей, стариков и чад, и киян, и русов, и варягов, и иные роды, что под рукой нашей. Дай нам всем здоровья, чад умножение, нивам нашим изобилие, стадам нашим прибавление.

Осторожно обойдя стол, она приблизилась к камню-жертвеннику, где были сложены лучинки и солома. Здесь же, на камне лежали огниво и кремень, оправленный в серебро. Дрожащими от волнения руками Прекраса выбила искру – будто зажигая первый на свете огонь для человеческих очагов. Искры летели снопом, но трут никак не занимался, и все в мучительном волнении следили, не потянется ли наконец струйка дыма. Играли рога, заглушая взволнованный шепот.

Но вот дым пошел, Прекраса зажгла соломенный жгут и сам костерок. Поднесла к огню пучок кудели и бросила туда, предлагая Макоши и ее небесным пряхам разделить с ней работу над долей всей земли Полянской.

Кудель ярко вспыхнула – ее заранее окропили маслом. Над святилищем взмыл крик сотен женских голосов: договор заключен. Ельга-Прекраса взяла сначала «серп Улыбы», лежавший справа от огня, приложила его ко лбу и трижды провела им над священным пламенем; потом то же проделала с веретеном, с которым будет начинать каждой осенью женские работы на павечерницах. Самые старые из большух помнили, как этот обряд проделывала княгиня Ольведа, мать Ельги-Поляницы, как двенадцать лет назад под покровительство Макоши вступала юная дочь Ельга, оставшаяся единственной хозяйкой в его доме. Теперь на смену им пришла другая, не состоящая с ними в кровном родстве, владычица земли Русской.

Ельга-Поляница наблюдала за этим, стоя с невыразительным, как у деревянной Макоши, лицом. Она сама обучила Прекрасу этим обрядам, освящающим главные женские орудия, как ее когда-то обучила мать. Но если княгиня Ольведа делала это с гордостью и удовлетворением, то Ельгу наполняло странное чувство – смесь тревоги и облегчения. Она слагала с себя тяжкий груз, но не сказать чтобы с легким сердцем передавала его другой.

Она сделала что могла, напоминала себе Ельга. Семь лет она несла эту ношу вместо другой, пока Макошь и ее дочери неспешно тянули свою пряжу. И раз уж узор выткан, дальнейшее не ее забота.

И каков же будет тот, новый узор на рушнике их судьбы?

Продолжалось празднество на Киевой горе, где в гриднице уже были приготовлены столы. Всю дорогу Ельга и Прекраса с ребенком ехали через возбужденную толпу, будто две богини, две зари – одна в зеленом платье, другая в красном. А маленький Святка – как солнце, дитя зари, уже переданное на небосклоне от одной матери к другой.

Когда обе госпожи, бывшая и будущая, вступили в медовую палату, там их ждали все – гриди, бояре, Свенгельд со старшими оружниками, многочисленные гости. Стараниями тиуна Нежиги и челяди все угощение уже было готово. Ингер сидел на княжьем столе, а на втором сидении рядом с ним, что столько лет зияло пустотой, теперь блистала чищеным серебром золоченая чаша на ножке – будто яркая луна, осколок солнца, сорванная с неба звезда.