Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

Дружина без приказа придержала коней, раздались возгласы. Невольно похолодев, Ингер осознал: в этот раз ему каравай на рушнике не вынесут. Хвалимир задумал совсем другую встречу.

И вместе с тем в крови поднимался жар. Опаляло страхом – с этим красным пятном боевого чура к нему, возможно, приближалась смерть, – и заливало шальное веселье, как всегда в предвкушении битвы. Как будто невидимые крылья разворачивались за плечами. Ну вот, все стало ясно. Напрасно думают эти чащобы, что смогут напугать князя русского!

– К бою! – весело крикнул Ингер назад и оглянулся к своему оружничему. – Давай!

Гриди придержали коня, стали поспешно соскакивать на снег, чтобы удобнее было надевать кольчуги и шлемы. В ближней дружине у всех было что-то из защитного снаряжения, а у многих то и другое. У Ингера, Ратислава и всех десятских имелись греческие пластинчатые доспехи, полученные среди даров от Романа два года назад. У Ингера шлем был с позолоченной отделкой, чтобы на поле боя воины хорошо видели своего вождя и легче понимали приказы. Натягивая кольчуги, гриди прыгали на снегу, чтобы те ровнее и быстрее легли. Все делалось споро, без лишней суеты.

– Ингер! – Когда князь застегивал шлем, рядом вдруг оказался Ратислав и схватил его за руку. – Не надевал бы ты свой шлем! Нас мало, а тебя в нем сразу видно, как месяц в небе! Снимут тебя стрелой, да и все!

– И что? – Ингер взглянул на него. – Мне без шлема теперь идти?

– Возьми мой! – Ратислав сунул ему собственный шлем, без украшений. – Золотой хорош, когда у тебя войско, а нас тут всего пять десятков! Мы тебя и так не потеряем, а чужим тебя видеть ни к чему!

– Эх, Ратьша! – Ингер потрепал его по плечу. – Еще как им нужно меня видеть! Я и есть месяц в небе, что же мне прятаться? Пусть знают – вот он я, их господин и владыка! Боятся пусть!

– Но их до хрена! – Ратислав в отчаянии махнул рукой в сторону города.

– Сколько бы ни было, я все равно – князь русский. Одевайся!

– Да я же уберечь тебя хочу! – взмолился Ратислав, пытаясь его удержать, но Ингер уже поднимался в седло.

– Давайте, други, живее! Ждать не будем, сами ударим на них. Они пешие – сомнем их и в капусту изрубим!

– Эй, гляди! – донесся из дальних рядов голос Стенкиля. – Сзади!

Ингер обернулся. Смертный холод залил жилы и угасил боевой раж. Из леса, оставленного за спиной, на той самой дороге, по которой они прибыли, показался еще один древлянский отряд. Все это были пешие с луками, рогатинами, топорами в руках, без шлемов и щитов – обычные ратники. Но их было много. Еще сотня. Или две… Ингер повертел головой, убеждаясь, что ему не мерещится. Со стороны города приближались две или даже три сотни древлян, а сзади из леса тянулись, расходясь по полю, еще столько же. Как муравьи из разворошенного муравейника, они все сыпали и сыпали из леса, и уже вся опушка была одета шевелящейся каймой из людей.

Замысел был прост и губителен: пять десятков киян оказались зажаты между двумя частями древлянской рати, превосходящей их числом в десять раз…

Это был конец. От десятикратно превосходящего врага не отобьешься.

– Назад! – крикнул Ингер, отгоняя эту мысль. – На прорыв! Уходим в лес и назад по дороге! Их меньше, пока не выстроились – сомнем и прорвемся. Огмуд, труби! За мной!

И, не глядя даже, где телохранители, Ингер погнал коня по дороге к лесу. Дружина нестройным потоком устремилась за ним. Ширины дороги не хватало, и многие мчались по полю, взметая облака снежной пыли. Снова и снова трубил рог, гриди испускали дружный боевой клич. Древлянское войско у леса дрогнуло, невольно подалось назад – казалось, неудержимый вал одетых в железо грозовых духов мчится на них в грохоте зимней бури.

Ингер скакал впереди, никому не дав себя обогнать. Меч сверкал в поднятой руке, указывая гридям путь к вечной славе. Из-за снеговой пыли казалось, что он мчится по облакам, как сам Перун. Снег летел в лицо, слепил глаза, при том что шлем и без того ограничивает обзор, и в какой-то миг Ингер перестал понимать, где он и что происходит. В белой мгле перед ним сверкали голубые глаза, и он узнавал глаза Прекрасы, но сейчас в них было непривычное выражение холодного ликования.

Смятение в древлянском строю улеглось; какие-то люди из их старшин бегали вдоль строя, приводя в порядок. Кто-то взмахнул рукой – и навстречу киянам рванулась сразу сотня стрел. На стрельбу была главная надежда пеших ратников – в ближнем бою с хорошо вооруженными всадниками им пришлось бы нелегко.

Летящая дружина будто натолкнулась на невидимое сито – десятка два продолжали скакать вперед, но почти половина не избежала встречи с железным клювом деревянной птицы. Гриди кувырком полетели с седел, раненые и убитые, кто-то упал на шею скакуна, роняя поводья. Часть лошадей покатилась кубарем, раненые или споткнувшиеся об упавших. На белом снегу заалели пятна и брызги крови, раздались крики боли и ярости, заржали раненые кони.

Ингера, хоть он и скакал впереди всех, ни одна стрела не задела, будто его хранило то белое марево. Во главе полутора десятка уцелевших он прорвался почти к лесу и врезался в древлянский строй. Поначалу пешие отшатнулись, боясь, что их снесут и затопчут, но тут же осознали, как мало осталось русов, и снова качнулись вперед – туча непокрытых кожухов, валяных и овчинных шапок, бородатых лиц, воздетых топоров, нацеленных копий. Врезавшись в эту толпу, Ингер с размаху ударил мечом, снес чью-то голову, крича в боевом раже и ничего не видя вокруг себя.

Снизу его ударили топором в поясницу. Благодаря чешуйчатому панцирю рана была не глубока, но Ингер пошатнулся в седле. И стоило ему остановиться, как несколько рук вцепилось в него, несколько тел повисло на нем и потянуло вниз. Сорванный с коня, он упал на снег; от боли в спине перехватило дыхание, в глазах потемнело. Последним сознательным усилием он сжимал рукоять меча, хоть поднять его уже не имел сил. А древляне неистово рубили его в несколько топоров, снова и снова, нанося удары куда попало, будто считали его бессмертным и торопились изрубить в кашу, чтобы не мог подняться… Сами напуганные, они не поняли, с какого мгновения перед ними оказалось уже мертвое тело, и продолжали беспорядочно рубить по искореженному, скользкому от крови доспеху, по рукам, по ногам, по лицу…

– Ингер!

Ратислав, которого стрела легко задела по плечу, а боевой раж пока не дал почувствовать боль, видел, как князя тянут с коня. Он отстал от него шагов на пять и сейчас рвался к побратиму. Какой-то мужик выскочил перед ним и замахнулся топором; Ратислав ударил его мечом по шее, разрубая гривную жилу, и мужик упал под ноги лошади. Подавшись вперед по окровавленному снегу, Ратислав снова поднял меч… и в это время два копья ударили его с двух сторон под ребра, пробили кольчугу и глубоко засели в теле. Конь сделал еще шаг, и Ратислав повис на копьях. Будто тяжелый сноп, его сняли с седла и опрокинули спиной в снег. Когда древляне подбежали, изо рта его еще лилась пузырящаяся алая кровь, заливая лицо, но он был уже мертв.