Мика Ртуть - Ее высочество Аномалия [СИ]

Шу презрительно дернула плечом: трибунал — для безмозглых устриц. Тем более что смерть Люкреса и гнев императора в ее планы точно не входит.

— Живой ты мне нравишься гораздо больше, чем мертвый, — сказала она вслух, ничуть не сомневаясь, что Роне услышал все, что она сейчас подумала.

— Ты не представляешь, как эротично это звучит. Шу? — Он сделал еще шаг и протянул руку, коснулся ее скулы пальцами. В его глазах вспыхнуло голодное пламя. — Иди ко мне.

— Это будет стоить тебе вражды с Люкресом, — нежно улыбнулась она, с трудом сдерживаясь, чтобы не шагнуть в объятия Роне и не забыть обо всем на свете. Но забывать обо всем на свете нельзя, если имеешь дело с темным шером-менталистом. И лгать — тоже нельзя. — Я не собираюсь скрывать от него, что ты — мой любовник.

Роне рассмеялся, низко и с искренним удовольствием.

— Ты нравишься мне все больше и больше, прекрасная принцесса, которая стоит десяти чудовищ. Знаешь, что я тебе скажу, моя Гроза?

— Что, Роне?

— Плевать на лживого высокомерного недоноска и его вражду. Ты стоишь не десяти, ты стоишь сотни чудовищ. А Люкрес не тянет даже на одно. Даже на половинку чудовища. И если у него есть хоть капля мозгов, он прямо сейчас побежит обратно в Метрополию, теряя на ходу подштанники.

— Ну нет, Роне. Я не желаю, чтобы он сбежал, не увидев прекрасной принцессы. Может быть, я хочу стать императрицей! А ты бы хотел быть фаворитом императрицы, Роне? — Кажется, она несла полную чушь, но это уже не имело значения. Никакого.

Глаза Роне вспыхнули ослепительно прекрасным темным пламенем, он весь вспыхнул, и на миг Шу показалось, что за его спиной развернулись черно-алые драконьи крылья.

— Клянусь бородой Паука, если императрицей будешь ты — да, — пророкотало пламя: мощное, опасное, готовое сжечь все на своем пути. Ее нежное пламя. — Хочу.

Шу рассмеялась. Ее переполняла веселая злость пополам с жарким, тягучим возбуждением. Это было странно, страшновато, но так хорошо! И никакой, ширхаб ее нюхай, лжи о неземной любви! Она не любит Роне, Роне не любит ее — и это великолепное, изумительное и прекрасное взаимопонимание!

— Роне… — выдохнула она, протягивая руку, чтоб коснуться пламени.

Он перехватил ее руку, коснулся губами тыльной стороны запястья, там, где сквозь тонкую кожу просвечивают голубые жилки. От его прикосновения все мысли растаяли, и не только мысли. Вся она горела и таяла, губы пересохли, а сердце отчаянно билось где-то в горле…

Шепнув ее имя, Роне притянул ее к себе — и Шу закинула руки ему на шею, приникла всем телом…

Вот чего она, спрашивается, так боялась раньше? С ним так хорошо, и уже можно совершенно ни о чем не думать!..

Она и не думала, отвечая на его поцелуи, забираясь ладонями ему под сорочку и срывая тонкий батист с сильных плеч. Совсем-совсем не думала, подставляя шею его губам и выгибаясь под его руками, ощущая обнаженной грудью касания прохладного ночного воздуха — и горячей мужской кожи…

Она совсем не могла думать, когда Роне уложил ее на груду сладко пахнущих фиалок и вжался в нее напряженными бедрами… Нет, неправда. Она подумала — зачем эти грубые, никому не нужные штаны? И они исчезли, а Шу застонала от сумасшедше прекрасного ощущения: обнаженное мужское тело на ней, трется об нее, и она чувствует каждую его мышцу, каждый волосок, каждый вздох и стон, и ей самой хочется кричать и стонать от невозможной, нереальной яркости чувств, от каждого его прикосновения, каждого движения…

Она закричала, когда он вошел в нее — горячий, твердый и гладкий. Он заполнил ее всю, до боли, до звезд перед глазами, и невозможно нежно шепнул ей в шею:

— Моя девочка, моя Гроза, моя…

А потом ей показалось, что она растворилась, растаяла в обжигающей тьме, слилась с ней, поглотила ее и сама стала огромной, просто бесконечной тьмой, сладкой и острой, нежной и пряной, прозрачной и густой, как звезды в ночном небе…

Она вернулась в собственное тело не сразу, слишком это было хорошо — быть тьмой и ветром, облаками и звездами. То, что осталось внизу, казалось совершенно неважным. Какая еще боль? Какая еще месть? Глупости, мелкие детские глупости.

— Ты невероятная, — шепнула огненная тень, вросшая, вплетшаяся в нее тысячей горячих нитей. — Моя Шуалейда.

— Мое ручное чудовище, — ответила она, вплетая пальцы в растрепанные огненные пряди и ощущая, как по всему ее телу пробегают щекотные, колючие искры. — Это всегда так хорошо?

— Нет. — Роне покачал головой, а потом бережно потерся губами об ее ушко. — Мне ни с одной женщиной не было так хорошо, Гроза. Только с тобой.

— Почему, ты же не любишь меня? — Ей правда было страшно любопытно.

А Роне тихонько хмыкнул, перекатился на спину и потянул ее на себя. Уложил головой себе на грудь, обнял и, мгновение подумав, взметнул вокруг них облако фиалок. Они упали, укрыв их обоих неожиданно теплым шелковистым покровом.

— Кто знает, что такое любовь, Шу? Говорят, что мы, темные, не умеем любить. Может быть, они правы, а может быть, мы просто любим иначе, чем светлые. Но какая разница, как это называть? Мне хорошо с тобой, тебе хорошо со мной.

— Да, мне хорошо с тобой. Жаль, что… — Шу смущенно поерзала, устраиваясь удобнее на обнаженном мужском теле. — Ну… что мы… раньше…

— Зато сегодня ты точно знала, чего хочешь.

— Я и раньше знала! — лениво возмутилась Шу. — Я менталистка, а не слепая монахиня.

Слышать смех Роне вот так, прижавшись ухом к его голой груди, было странно и очень приятно. Словно лежишь на клокочущем и вибрирующем котле.

— Ты невероятная прелесть.

— Так почему, Роне?

— Упрямая прелесть.

— Настойчивая и целеустремленная, — поправила его Шу, сама едва не смеясь.

— Ага, целеустремленная. Бедный, бедный Люкрес. Не знает он, с кем связался.

— Сам дурак, — неожиданно легко ответила Шу: странное дело, сейчас ей было совершенно плевать на Люкреса. Вот совершенно! — А ты не увиливай, я хочу знать.

— Мечта педагога… ладно, ладно, не кусайся! Хотя нет, кусайся… оу, шис…

Она как-то не ожидала, что укусить Роне за сосок — он как раз оказался в досягаемости ее зубов — будет так… сладко? Волнующе? Непристойно? А уж когда он застонал и она ощутила, как ему одновременно больно и сладко… да что там, она почувствовала все то же самое, что и он… наверное… Она запуталась и не хотела распутываться, а только касаться его, скользить по его влажной коже, ласкать и прикусывать, царапать и облизывать, и сжимать, и сжиматься самой вокруг него, подчиняться сильным рукам и самой владеть своим мужчиной, и выстанывать его имя:

— Роне-е…

На этот раз тоже было сумасшедше хорошо, но как-то иначе. Агрессивно, что ли. С терпким привкусом чужой — или своей? — крови на губах. Кровь с горько-сладким привкусом мести. Впрочем, Шу было слишком хорошо, чтобы думать о неприятном. Чтобы вообще думать. Хотелось только лежать вот так под звездами, слушая биение мужского сердца и ощущая, как успокаиваются потоки дара — его и ее. Вместе.