Саша Зайцева - Госпожа Марика в бегах [СИ]

Нет льна — нет и толкового занятия на зиму, заскучали старшие девки без прялки и ткацкого станка, пропадать вечерами стали, а по деревне слухи пошли. Говорят, Нисины дочки у старого амбара ошиваются, там, где парням из соседней Витты свиданки назначают. Не успела мать выдрать их как следует — сбежали от безделья и голодухи в город, а может позор скрыть хотели. Ну да двумя ртами меньше.

К весне Ниса забыла, каково мясо на вкус, жира и того не осталось, что нельзя было съесть — продавала, что нельзя было продать в печку бросала, дров-то нарубить тоже денег стоит. Лесник был мужиком добрым, но самоуправства в своей вотчине не терпел. Когда на огороде еще не проклюнулись первые ростки, захворали все дочки кроме одной. Местную знахарку-колдунью три зимы назад деревенские огнем погнали — уличил ее айн в порче воды колодезной. Много тогда народу померло, но семью Нисы несчастье обошло. А тут и позвать-то некого, разве что самого храмовника. Пришел он, посмотрел на бледные личики и кровоточащие десны да говорит: «Остается надеяться только на чудо».

За ту ночь много всяких дум передумала Ниса, не спала ни минуточки, все гадала, как быть, где денег на дары богам раздобыть да как их потом возвращать, ведь за просто так никто не облагодетельствует. На следующий день снова явился храмовник узнать решение несчастной матери — будет она богам подносить или на безмолвное чудо понадеется? И только Ниса хотела броситься ему в ноги, да просить о праведном заступничестве, как вдруг айн весь в лице переменился, заметив старшую из оставшихся дочерей. Та сидела в темном углу на лавке да плела корзину, тихонько напевая колыбельную дремавшим на печи больным сестрам. Словно коршун впился взглядом он в руки девочки, из-под шустрых пальцев которой выплетался кружевной бок ивовой корзинки.

— Это твоя здоровая соки из них пьет. Колдунья она. Видишь будто бы серебряную нитку по плетенке? Отдай ее Храму в услужение, грех замолит, дочери твои выздоровеют.

Волшебница или колдунья, все одно — для семьи это большие траты. Либо ребенка отправлять учиться в город, а на одну дорогу уйдут все последние деньги, либо растить и надеяться, что чаровничья сила не сведет с ума, а деревенские не сживут со свету непохожую девочку. Как ни плакала дочка, как ни просила отпустить ее к старшим сестрам, но Ниса так рассудила: храмовые зла ребенку не сделают, накормят да делом займут, что еще надо? А если все будет так, как сказал айн, то и младшим полегчает и опять же едоком меньше. На следующий же день явился храмовник за девочкой, как вошел, та сразу и притихла. Говорит: «Ты, Ниса, правильно решила и тебе зачтется это на божьем суде». А самого потряхивает, будто в ознобе, испарина на лбу выступила, губы побелели. Взял за ручку перепуганную и дрожащую, точно зайчонок, дочь и увел послушную со двора. Та уже и не плакала, только все оглядывалась на мать, вдруг та передумает? Огляделась Ниса в опустевшей избе: три пары печальных глаз из-за печи смотрят, а на перепачканных мордочках такая тревога написана, мол, неужели ты, мама, и нас из дому погонишь? Всплакнула мать, да принялась по хозяйству хлопотать, ведь трех главных помощниц лишилась.

А спустя неделю проклюнулась первая стрелка лука, а там и мать-и-мачеха расцвела. Младшие и вправду быстро окрепли, щечки снова зарумянились, зазвенели серебряные колокольчики-голоса. В домашних заботах разлука со старшей сестрой забылась, а самой Нисе тоже стало не до грустных переживаний — Ивар-токарь, справный мужик, хоть и хромой, замуж позвал…

Осенью, как убрали народившийся в этом году богатый урожай, да сыграли свадебку, вспомнила Ниса о дочери, захотела проведать, отнести гостинец — первый кусок свадебного каравая, на счастье. Пришла она в Храм, спрашивает, где девочка, айн ей и ответил, сбежала твоя девочка по дороге из деревни, а голодные по весне волки и утащили ребенка, только фартук нашли.

Столичная штучка.

Утро встретило меня серой хмарью за окном — коротеньким прояснением между ночным буйством непогоды и его дневным продолжением. Этого времени едва хватило, чтобы спросонок выскочить на улицу в овощную и мясную лавку, а также за сыром, хлебом и кофе, чуть приведя себя в порядок. Прощаясь с булочником, я приостановилась на пороге — дождь уже лил стеной. Будто съёмочная бригада какой-нибудь костюмированной мелодрамы на натуре забыла выключить свой шланг-поливайку. С одной стороны, совершенно не хотелось промокнуть до нитки, с другой — зацепиться языком с лавочником тоже. Я еще не продумала легенду, а тут новое лицо, вопросы, откуда приехали, надолго ли к нам, где остановились… Пока расплачивалась, еще смогла, не вдаваясь в подробности, отболтаться, похвалить ассортимент, поспрашивать, что берут, но долго тут не продержусь. Да и бежать вроде бы близко, через улицу и в проулок.

Пальто почти выдержало — только по швам на плечах протекло, а вот ботинки наполнились водой моментально, на что я рассчитывала? Обернувшись уже в проеме арки своего дома (а звучит-то как! «своего дома»), засмотрелась на реки воды, текущей шумным потоком по неровной булыжной мостовой. Улица исчезала за поворотом домов через пять в сторону бульвара, но сейчас дождь настолько усилился, что пейзаж потерял свои краски, и только очерченные брызгами крыши домов и навесы перед лавками выдавали рельеф города. Ни души, вон только в дверном проёме напротив стоит-медитирует мальчишка-подмастерье.

Не успела я захлопнуть дверь своей комнаты, как в нее грубо забарабанили.

— Эй, дамочка! Бадью верни, зажала! — раздался сердитый женский голос.

Я оглянулась — и правда, дуреха, забыла ее оттащить обратно, сил вчера вечером просто не хватило. Глубоко вздохнув, приготовилась выслушать сварливую соседку — лучше сразу не качать права, мне тут нужны связи, опять же утюга нет…

В коридоре, прислонившись спиной к косяку и долбя каблуком ботинка в мою разнесчастную дверь стояла нимфа. Немного потасканная. Все же утро, дождь, а ночь была длинной и, по-видимому, веселой, вон как от нее пахнет мужским одеколоном… Платье зеленой тафты в легком беспорядке, на голове тоже следы бессонницы, в общем, барышня вернулась с работы. Она повернулась на звук, недовольно хмуря свое симпатичное личико.

— Хо, а где бабенция? — все нетерпение и раздражение улетучилось. Девица не скрываясь разглядывала меня, впрочем, интерес на лице быстро сменился маской наглости и превосходства. — Ты что ль, тут живешь?

— Ну, допустим, — я зеркально встала в ту же позу, скрестив руки на груди, оглядела девушку. — Удачный был вечерок, соседка?

— Вполне. Ты не наших, — глянув на меня повнимательнее, констатировала. — Деревенская. Как звать-то?