Сюзанна Кларк - Пиранези [litres]

Оркни [*] , планы на лето 2002: д. 3, с. 11–15, 20–28

Оркни, археологические раскопки: д. 3, с. 30–39, 47–51

Оркни, Несс Бродгара [*] : д. 3, с. 40–47

Ошибка наблюдения: д. 5, с. 134–135

О’Кифф, Джорджия [*] , выставка: д. 11, с. 91–95

Особый путь в психиатрии, см. Р. Д. Лэйнг [*]

Особый путь в философии: д. 17, с. 19–32; см. также Дж. У. Данн [*] (сериализм), Оуэн Барфилд [*] , Рудольф Штайнер [*]

Особый путь мысли, отношение к нему в различных системах знаний и верований: д. 18, с. 42–47

Обобществление авторского творчества, см. фанфикшен

Особый путь в искусстве и его отражение в «Постороннем» Колина Уилсона: [*] д. 20, с. 46–51

Особый путь в математике: [*] д. 21, с. 40–44; см. также Сриниваса Рамануджан [*]

Особый путь в живописи: [*] д. 21, с. 79–86

Здесь тоже упоминались несуществующие Дневники! Номера 11, 17, 18 и 20. Дневники 3 и 5, разумеется, существовали, так что с этими рубриками все было в порядке. Только… только… Чем больше я на них смотрел, тем больше подозревал, что они относятся не к моим Дневникам 3 и 5, а к каким-то другим. Рубрики были написаны незнакомой мне ручкой – с более жидкой пастой и более тонким кончиком, чем у моих. Да и почерк, хотя безусловно мой, слегка отличался от нынешнего. Он был круглее, размашистей – почерк более молодого человека.

Я пошел в северо-восточный угол и вскарабкался на Статую Ангела, застрявшего в Розовом Кусте. Достал коричневую кожаную сумку. Вытащил все мои Дневники. Их было девять. Всего девять. Я не обнаружил еще двадцать Дневников, про которые отчего-то начисто позабыл.

Я дотошно осмотрел Дневники, обращая особое внимание на обложки и нумерацию. Дневники у меня черные, я нумерую их белой гелевой ручкой в нижней части корешка. К своему изумлению, я обнаружил, что у первых трех Дневников номера раньше были другие. На их корешках стояло 21, 22 и 23, потом кто-то соскоблил начальную двойку, так что получилось 1, 2, 3. Отскрести ее до конца не удалось (гелевая паста плохо стирается), так что угадывались призрачные очертания цифры.

Некоторое время я сидел, пытаясь это осмыслить, но так ни до чего и не додумался.

Если Дневник № 1 (мой Дневник № 1) был изначально Дневником № 21, то в нем должны быть две записи о Стэнли Овендене. Я взял Дневник и открыл на странице 154. Тут и впрямь была запись, датированная 22 января 2012 г. и озаглавленная: «Биография Стэнли Овендена».

Стэнли Овенден. Родился в 1958 г. в Ноттингеме, Англия. Отец, Эдвард Фрэнсис Овенден, владел кондитерской. Имя и профессия матери неизвестны. Изучал математику в Бирмингемском университете. В 1981 г. поступил в аспирантуру. Тогда же побывал на лекции Арн-Сейлса из знаменитого цикла «Забытое, лиминальное, трансгрессивное и сверхчувственное» [*] . Вскоре после этого Овенден бросил математику и начал работать над диссертацией по антропологии в Манчестерском университете (научный руководитель – Арн-Сейлс).

Здесь запись заканчивалась, так что я открыл страницу 186. Запись на ней была озаглавлена: «Исчезновение Маурицио Джуссани».

Летом 1987 г. Лоренс Арн-Сейлс снимал деревенский дом под названием «Казале дель Пино» в двадцати километрах от Перуджи. С ним отправились любимые ученики (ближайший круг): Овенден, Баннерман, Хьюз, Кеттерли и Д’Агостино.

Почти сразу внутри группы начались трения. Арн-Сейлс крайне болезненно реагировал на любые замечания или вопросы, в которых видел недостаточную преданность его «великому эксперименту». Он тут же обрушивался на собеседника, припоминая все его недостатки и как человека, и как ученого. Соответственно, ученики по большей части дипломатично молчали, однако Стэн Овенден, который всегда отличался некоторой социальной глухотой, по-прежнему высказывал сомнения касательно их общей работы. Когда Тали Хьюз попыталась защитить Овендена от нападок Арн-Сейлса, ей тоже крепко досталось. Атмосфера в «Казале дель Пино» накалилась. Овенден и Хьюз стали все больше времени проводить вне дома. Они сдружились с неким Маурицио Джуссани, изучавшим философию в Перуджийском университете. Эта новая дружба сильно встревожила Арн-Сейлса.

Вечером 26 июля Арн-Сейлс пригласил Джуссани и его невесту, Елену Мариетти, на обед в «Казале дель Пино». За обедом Арн-Сейлс говорил про иной мир (место, где архитектура и океаны соединены нераздельно) и про то, что туда можно попасть. Елена Мариетти думала, что Арн-Сейлс выражается метафорически либо пересказывает какой-то хакслианский психоделический опыт [*] .

Мариетти утром надо было на работу. (Она, как и Джуссани, была аспиранткой, но на лето устроилась помощником адвоката в перуджийскую юридическую фирму своего отца.) Примерно в одиннадцать она со всеми простилась, села в машину, приехала домой и легла спать. Остальные продолжали беседовать. Англичане обещали, что кто-нибудь из них отвезет Джуссани домой.

После этого Маурицио Джуссани исчез. Арн-Сейлс утверждал, что отправился спать вскоре после ухода Мариетти и, что было дальше, не знает. Остальные (Овенден, Баннерман, Хьюз, Кеттерли, Д’Агостино) сказали, что Джуссани в первом часу ночи ушел пешком, отказавшись от предложения отвезти его на машине. (Ночь была лунная и теплая, Джуссани жил примерно в трех километрах от «Казале дель Пино» [*] .)

Десять лет спустя, когда Арн-Сейлса осудили за похищение другого молодого человека, итальянская полиция вновь открыла дело об исчезновении Джуссани, однако…

Я бросил читать и встал. Дыхание участилось. Больше всего мне хотелось отшвырнуть Дневник. Слова на странице (написанные моей рукой!) выглядели словами и в то же время были полнейшей бессмыслицей. Абракадаброй! Что могли означать такие слова, как «Бирмингем» или «Перуджа»? Ничего. Ничто в Мире им не соответствовало.

Другой все-таки оказался прав. Я столько всего забыл! Хуже того: как раз когда он сказал, что убьет меня, если я помешаюсь, выясняется, что я уже помешался! Или, если в своем уме сейчас, определенно был безумен в прошлом. Только безумец мог оставить эти записи!

Я не отшвырнул Дневник – просто уронил на Плиты и ушел. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этих свидетельств моего умопомешательства. Бессмысленные слова – «Перуджа», «Бирмингем», «университет» – эхом отдавались в голове. Ее распирало, как будто множество полуоформленных идей сейчас ворвется в мозг, неся с собой новое безумие или новое знание.

Я быстро прошел через несколько Залов, не зная и не думая, куда иду, как вдруг оказался перед Статуей Фавна, той самой, которую люблю больше других. Вот его безмятежное лицо с чуть уловимой улыбкой, вот мягко прижатый к губам палец. Раньше мне казалось, он хочет меня предостеречь: «Осторожнее!» Однако теперь мне думалось, что он говорит нечто иное: «Ш-ш-ш! Успокойся!» Я взобрался на Пьедестал и бросился на Грудь Фавну, обвил руками его Шею, сплел мои пальцы с его Пальцами. Здесь, в его надежных Объятиях, я заплакал об утраченном Рассудке. Громкие, тяжелые рыдания мучительно рвались у меня из груди.