Карина Демина - Портрет моего мужа

— Это от холода. Возвращайся к огню.

Да и в дом стоило бы. Если получится. Кирис не был уверен, получится ли. Щиты наверняка подняты, но перекрывают ли они и подземные тоннели?

— Папаше говорили, что я ленив… туповат… не стараюсь… что я… ни на что не годен.

— И он…

— Меня вызывали. Наряжали. Бабка как-то решила, что у меня осанка отвратительная. И потребовала, чтобы я носил корсет. Его затягивали туго, у меня и дышать-то получалось через раз… отвар еще этот. Я совсем ничего не соображал. А он… он только посмеивался. И говорил, что таких дрянных мальчишек, как я, надо наказывать и наказывать… что только порка способна из меня человека сделать… что я ничтожество, недоразумение…

Мальчишка втянул воздух сквозь сцепленные зубы.

— Он… он приходил… ко мне… в комнату… ночью. Трогал. Сперва только трогал. Говорил, чтобы и я его… мне было противно.

И некому рассказать.

Наверное, в этом отношении Кирису повезло куда больше. У него хотя бы лодка имелась, костер и груда тряпья. Илзе, которой тоже не хватало места дома. А еще надежда, что дядька когда-нибудь да допьется.

Да.

Определенно повезло.

— Однажды… он… пришел… был пьян. Он делал то, чего делать нельзя, — Йонас стиснул кулаки. — Мне стало больно и еще стыдно. И я захотел, чтобы он умер… я представил, как он умирает… как хрипит, хватаясь за горло… как сучит ногами и блюет, захлебывается собственной слюной.

На губах Йонаса появилась мечтательная улыбка.

— И знаешь… все так и получилось. Он хрипел. И скулил. Обмочился… в мою постель. Вот это, конечно, получилось не слишком… да… я сидел рядом. Держал за руку и… это было чудесно. Я чувствовал его боль. Не как свою, нет. Его и только его. И страх. И ненависть. И многое другое… а еще я знал, что я был не единственным его воспитанником. Знаешь, он и вправду был хорошим гувернером. Он не трогал других… тех, кто знатен и богат. Боялся. Но в любом доме есть мальчишки, которых не хватятся… он находил кого-то, за кого некому было вступиться. Обещал… научить… взять к себе помощником. Он умел быть ласковым. Внимательным. Он… знал, что и как говорить. Ему верили. И потом… когда… после того как…

Йонас запнулся.

— Некоторые продолжали верить. Это было частью игры. Ему нравилось. Но постепенно надоедало, да… и тогда он делал больно. Воспитывал… говорил, что нужно терпеть, что боль закаляет… ее становилось больше и больше… и еще страха… только ему все равно не хватало. Ему хотелось увидеть смерть… и он не отказывал… вызывал мальчишек в тайное место, их особое тайное место, о котором никому нельзя рассказывать. А потом… кто будет искать неблагодарного сироту, взятого в дом из милости? Сбежал… утащил серебряные ложки или еще какую мелочовку… деньги на хозяйство… он никогда не брал действительно ценных вещей, понимал… просто небольшой… сувенир.

— И ты это все увидел?

— Мне рассказали. Понимаешь, когда он умирал, граница миров словно разошлась, и я, наконец, смог различить голоса. Шепот их… их было так много. И они требовали справедливости. Смерть за смерть. Боль за боль. А я… я сделал, как они просили. Это оказалось не так и сложно… удержать душу в гниющем теле… даже когда плоть отваливалась кусками, он продолжал жить. Чувствовать. Орать… он так орал… правда, он сам поставил на мою комнату щиты, чтобы я своими воплями никого не побеспокоил. Утром… его хватились.

Йонас закрыл глаза.

— К огню.

— Знаешь, а мне больше не холодно… бабка надавала мне пощечин. Хорошего гувернера найти непросто…

— Ты…

— Рассказал. Попытался. Но она заявила, что это не имеет значения. И никто не должен знать, да… только… не получилось. Сила… ее сложно запереть. В тот день… я прошел инициацию… не нужно никого резать… или сердце вырывать из груди… ритуальные пытки и все остальное… не спорю, кто-то без них не способен, а я… я просто открыл границу. Я вынес приговор. Я исполнил его.

— Сколько тебе было?

— Десять.

Он все-таки пошел. Осторожно. Останавливаясь после каждого шага. Замирая, будто не до конца веря собственному телу.

— Бабка… испугалась. Я слышал… тогда еще я ясно слышал, что происходит. Людей. Не только их. И убивать… убивать мне не хотелось. Позже почему-то… маги берут силы извне. А некроманты так не могут… то есть могут, но нужно убивать.

Я убивать не хочу. А своих, здесь, внутри, — он положил ладонь на впалый живот, — почти не осталось. Наверное, скоро издохну.

Йонас упал на козетку и потянулся за покрывалом. Вытащил из складок нож.

— Я вчера совсем безумным был?

— Не помнишь?

— Помню. И поэтому спрашиваю. Я знаю, что люди боятся таких, как я.

— Боялись. Таких, как ты, больше нет. И нет, я не испугался. Ты пока показал себя вполне вменяемым.

Мальчишка прикусил губу.

— Я убивал животных.

— Животных.

— Я не понимаю, почему… я читал… много читал. Это не нормально. Мы… чувствуем смерть. И боль тоже. Но чтобы зависимость такая… мне постоянно приходилось бороться с желанием кого-нибудь… кому-нибудь… и я не уверен, что оно не вернется. А если вернется, то как узнать, сумею ли я справиться?

— Никак.

— А если не сумею, я стану опасен…

— Даже если сумеешь, все равно ты будешь опасен.

Кирис добрался до камина и опустился на пол, сунул еще пару деревяшек, отметив, что осталось их не так и много. По-хорошему, следовало снова пройтись по комнатам, разбить какой-нибудь старый стол или табурет… на кухне, кажется, был такой. Но это означало необходимость двигаться, а Кирис категорически не желал шевелиться.

Огонь, выглянув из камина, приветливо коснулся ладоней, словно успокаивая. Мол, все-то будет хорошо… правда, возможно, что не сегодня.

И не у Кириса.

— Голова все еще болит, — мальчишка мазнул по носу, из которого пошла кровь. — А она не должна… я не делал ничего, что требовало бы таких сил.

— А кости?

— Они сами хотели подняться.

Некромант зажал переносицу пальцами и забился в покрывало.

— Это… я никогда и ни с кем… не говорил. Кому охота говорить о мертвых? Или с чудовищем… да и опасно мне с людьми… сестрица… дура… вечно лезла, особенно когда плохо… я не хотел, чтобы она… чтобы ей тоже больно… вот… но мертвецы беззащитны. Если душа уходит к Джару, то тело остается кормить мир. Плоть — всего-навсего плоть, а вот душа, она вечна… и изменчива в вечности. Но иногда она не желает уходить, понимаешь? Иногда задерживается. Или ее задерживают. Например, болью. Или несправедливостью. Или делом, которое не окончено, но это реже. Там, на стыке миров, дела становятся неважны… а вот боль или несправедливость, или и то, и другое… души не принадлежат этому миру. Он от избытка их болеет, но изгнать не способен. И тогда появляются подобные мне… эти кости взывали о справедливости. Они там лежали очень давно… они шептали, но я не слышал. Пока вот…