Анастасия Петрова - На пороге Будущего [СИ]

И вот уже первые белые нити появились в густых волосах, и верный Мореход больше не выходит дальше манежа при конюшне, и все пристальней надо следить за дочерью — озорная глазастая девчушка того и гляди натворит дел! Прошедшие годы изменили и любимую. Она выросла в высокую полногрудую красавицу, и когда она в царском платье входит в Большой зал, по нему проносится общий тяжелый вздох, будто само солнце спустилось с неба, чтобы ослепить всех, кто может видеть. Тем, кто не может, она дарит прозрение. Хален сам был свидетелем, как во время разговора с ней обрели дар видеть два слепца. Она справляется почти с любой болезнью, недаром ради одного ее взгляда в Ианту идут люди даже с берегов Моруса, преодолевая тысячи тсанов равнин, стремительных потоков, горных ущелий и хребтов. Она видит человека насквозь, со всеми болячками, худыми и добрыми мыслями. Ее руки несут исцеление. Он, бывало, задумывался, могут ли они поразить бедой. Евгения не использовала свой дар во зло. Потому что не могла или потому что не хотела? Она не рассказывала, но он знал, как однажды на Фараде, куда она в очередной раз приехала размяться и помахать мечом, ее своим тайным колдовством позвали на тот берег женщины-дикарки. Даже они прослышали о ее силе и попросили о помощи, когда сын одного из вождей заболел и не мог ходить. Евгения отправилась к ним. Пеликен пытался преградить ей путь и рассказывал потом царю, как она обездвижила его одним взмахом руки. Он уж не ждал ее, был уверен, что дикари ее прикончат. Но, похоже, никто из мужчин не узнал о том, что на их земле побывала олуди. Она вылечила мальчика и вернулась. Узнав все от Пеликена, Хален не стал ее ругать. Этот дар ему неподвластен; только ей решать, что с ним делать.

И все же для него Евгения оставалась хрупкой, как статуэтка из тонкого стекла, и слабой, как первый весенний цветок. Она всегда будет на десять лет младше, и его сердце всегда будет замирать при взгляде на нее. Он любил просыпаться рядом с ней и наблюдать, как свет утра играет на ее коже. Он мог часами смотреть, как она озабоченно бегает по замку, разговаривает, ест, как она танцует и пестрые одежды летят за ней следом, открывая красоту сильного тела. Он с улыбкой наблюдал, как она замирает, увидев что-то красивое: здание, лошадь, картину; вытирал со щек слезы, когда она слушала певцов с их древними сагами и речными плачами; сжимал узкие запястья, и теплые ладони касались его лица. Она была как крепкое вино, что бодрит и наполняет силой, но, если он не видел ее много дней, она превращалась в сон-траву, от сока которой люди уходят в грезы и готовы на все ради еще одного глотка. Олуди живут долго, дольше, чем простые смертные, и Хален был рад этому, ибо он не смог бы жить без нее.

Иногда, когда они сидели где-нибудь на склоне холма, любуясь горящим в полнеба летним закатом, или стояли обнявшись на площадке дозорной башни, он замечал в ее глазах тоску. Это была не та тоска, которой она страдала много лет назад, — по дому, по прежней жизни. И не сомнение в правильности выбранного пути — Хален хорошо помнил выражение лица, которое так пугало его тогда, до свадьбы. Это не было и сожаление о настоящем, о том, что при всей силе так и не далось ей в руки, — о детях. Нет, то была печаль о чем-то, от чего Евгения сознательно отказалась, но продолжала тосковать. Она никогда не рассказывала ему, что для нее значило быть олуди, а он боялся спрашивать, и лишь в такие редкие минуты ему казалось, он ощущает грусть, которая, словно нить, связывала для нее два мира — грубый мир людей и призрачное небесное царство, которое настойчиво звало ее к себе.

Раздвоенность, необходимость существовать одновременно в двух мирах — видимо, Евгения будет обречена на это до конца своих дней. Долгое время она не могла отказаться — и так никогда не отказалась полностью — от земного прошлого, и первые ее годы в Ианте прошли в сравнении и сопоставлении двух культур. Ходя под новым солнцем, дыша сладко-соленым воздухом древней, но все же такой молодой земли, она постепенно становилась иантийкой, в то время как полагала, будто ей удается по-прежнему взирать на чужой мир сверху вниз. Давно забылся шум миллионных городов. В другой жизни остался русский язык, и даже голос ее изменился, произнося ставшие родными иантийские слова. Лишь во сне она порой вновь видела снег, укутывающий асфальтовые дороги и вереницы автомобилей, и слышала речь людей, что навсегда ушли из ее жизни. Если она теперь грустила, то по своему замку и новым родным, а все ее мечты отныне были связаны с этой щедрой землей, что привольно раскинулась, омываемая теплым океаном и охраняемая горами. Эта новая родина была добрее и изобильнее прежней, она любила Евгению и давала ей все, что только можно пожелать.

Читая книги Ханияра, написанные его предшественниками, жившими сотни лет назад, Евгения узнавала, что с нею происходит то же, что пережили некогда другие олуди. Может быть, сочетание земной физиологии и здешних природных условий воздействовало на них. А может, дело было в самых глубоких слоях сознания и подсознания — им не дано было этого знать. Но все они под солнцем Матагальпы менялись, открывая в себе возможности, которых не было у остальных жителей обеих планет.

Потеряв мир своего детства, Евгения одновременно вошла в третий мир, где чувства сливались с предчувствиями и переливались тысячами цветов, имен которых не знал никто кроме нее. В этой стране не было волшебства. Ее материей правили те же строгие законы, что в мире действительности заставляли камни падать на землю, а птиц — летать. Но сама эта материя была иной, прозрачно-тонкой, призрачной как туман и могучей как гроза. Этот тонкий мир не просто открылся глазам Евгении — он позволил ей управлять собой. Его легкое дыхание донеслось до нее еще тогда, когда, измучившись под светом чужого солнца и лун, она впервые протянула руку страдающему человеку и изгнала его боль, думая, что это не больше чем сон. Она открывала этот мир, словно раздвигая ставни на окне, и чем смелее заглядывала в это окно, тем шире оно становилось, заливая ее и все вокруг потоками ослепительного света. За ним сверкали возможности, ради надежды обрести которые многие отдали бы все, что имеют…

Общаясь с царицей, видя ее неизменную уверенность в себе, иантийцы и не подозревали, какие грезы таятся за спокойным лицом. Они не знали и не узнали никогда, от чего отказалась ради них Евгения. Ибо ей пришлось сделать непростой выбор между царской властью и божественным всевластием, и она сумела отказаться от соблазна.

Она сделала это не из страха, хотя многих на ее месте испугала бы собственная сила.

Это началось во сне. Днем она видела людей насквозь и могла лечить их. Этого уже было достаточно, этого было даже много — но оказалось, что мир духов способен одарить ее кое-чем еще. Ей и раньше приходилось летать во сне, и эти видения со временем становились все отчетливее, все реальнее. Она поднималась к облакам, парила над лесами и горами, проносилась над караванами, что неторопливо шествовали по дорогам, заглядывала в окна городских домов. Невидимая, она проходила сквозь стены и слушала разговоры, трогала вещи, которые потом обнаруживала и узнавала, попадая в эти дома наяву. Долгое время она относилась к этим снам как к развлечению и при дневном свете не вспоминала их. Но однажды она проснулась оттого, что постель под нею плыла и пропадала. Голова закружилась, мозг не мог осознать положения тела. Оказалось, Евгения парила над кроватью, и между нею и простыней было около десяти сантиметров пустоты.