Кристофер Мур - Подержанные души [litres]

– Пушка, – произнесла одна таким голосом, как будто в грохоте трясли гравием. – Терпеть не могу пушки.

– Ну, парнишка, вот ты и накакал в кроватку, – сказала банши.

В Сан-Франциско стояла ночь среды, но хоть туман и укрыл город мягким одеялом, а туманный горн пел свою грустную и тихую колыбельную, хорошо не спал никто. [35] Уильям Шекспир. “Гамлет”, действие 3, сцена 1, пер. Н. Маклакова.

Ривера

Инспектора Альфонса Риверу било током потрясения и скорби: он нашел Ника Кавуто мертвым у себя в магазине. К тому времени, как Ривера добрался, на месте происшествия уже собрались четыре наряда и неотложка. Фельдшеры “скорой помощи” занимались крупным человеком на полу – давили ему на грудь, тискали мешок, чтоб дышал за человека, вгоняли шприцы адреналина и шарашили лопатками дефибриллятора. Как только добьются стука сердца – сразу перевезут отсюда, сказали Ривере.

Кровь на срезанной рубашке Кавуто была, но не то чтобы много.

Ривера еще чуял запах пороха – как и более дымный аромат горящего торфа. Рядом с Кавуто лежал его могучий револьвер из нержавейки.

– Сколько уже? – спросил Ривера у первого же сотрудника с блокнотом, попавшегося ему на глаза и не занятого опросами. На табличке у того значилось имя – Нгуен. Ривера перешел на автопилот, не позволяя тому, что происходило в нескольких шагах у него за спиной, стать частью его действительности.

– Они работают минут десять – с тех пор, как я прибыл на место.

– Пулевое ранение?

– Вероятно, нет, – ответил полицейский. И поморщился. – Фельдшер сказал, больше похоже на колотую рану. Тонкое лезвие. Возможно, пестик для колки льда.

– Свидетели?

– Люди по всей улице, все, кто выпивал, обедал, выгуливал собак, – сами же знаете этот район. Так вот, никто ни хрена не видел, свидетелей еще ищем. Вызов “слышно выстрелы” поступил из маникюрной по соседству. – Сотрудник глянул в свои записи. – В семь-ноль-две. Первый наряд сюда прибыл минуту спустя. Таким его и нашли.

Ривера посмотрел на часы. 7:15.

Он огляделся. Стеллаж, в котором он держал сосуды души, был весь заляпан тонким маслянистым пушком, словно бы порос черной шерсткой, но прямо у Риверы на глазах пушок этот испарялся и курился. Такое он уже видел – год назад, на кирпичах в переулке, где вгонял девятимиллиметровые заряды в одну Морриган, спасая от нее Чарли Ашера.

– Перевозим! – рявкнул фельдшер неотложки.

– Очнулся? – спросил Ривера.

Фельдшер дернул головой.

– Нет, я меняю план. За пять мы его довезем до Святого Франциска. Ему хирург нужен. Могли задеть сердце.

Санитары уже подняли Кавуто на каталку. Патрульные в мундирах расчищали маршрут до “скорой”.

– Будем работать с ним, покуда сможем, – бросил через плечо фельдшер, выходя на улицу.

– Передайте, чтобы на яд проверили, – сказал Ривера.

Фельдшер вскинул брови.

– Ваше дело – передать.

Тот кивнул и вышел.

– Соседи сказали, что раздалось шесть выстрелов, один за другим, – произнес сотрудник Нгуен. – Очень, очень громко.

Ривера подошел к стеллажу. Книги – пять сосудов души – еще были тут, лежали на полу, но больше не светились. Две пули попали в книги с верхней полки и проделали в них дыры размерами с канталупу, а внутри – клочья бумаги, будто в норках у хомячков. Он – осмотрел заднюю стену магазина. Еще два портала рваной бумаги там, где пули попали в книги.

Нгуен подошел к нему, когда испарялись последние черные перышки.

– Что это за хуйня была? Когда я прибыл, такое было повсюду.

– Понятия не имею, – ответил Ривера. Затем, по-прежнему на эмоциональном автопилоте, как робокоп на месте преступления, произнес: – Все выстрелы произвел Кавуто. – Ручкой он показал на четыре точки попаданий и заметил, что при виде кратеров в книгах глаза у Нгуена стали сопоставимо широки. – Он пользовался спецназовскими боезарядами, – пояснил Ривера. Кавуто заряжал свой 44-й очень высокоскоростными разрывными пулями: медная рубашка, заполненная свинцовой дробью, облитой смолой, в половину веса нормального заряда для 44-го, оттого и высокая скорость, но когда они попадали во что-то – мгновенно взрывались, нанося громадный ущерб плоти. Ну, или в данном случае – бумаге. Силы охраны правопорядка пользовались ими потому, что такие пули не рикошетили, не пробивали стены и дверцы машин и не ранили кого не надо. По сути своей, взрывались они на первом же встречном предмете, и Кавуто попал в то, куда целился. Отсюда и этот набрызг адского пушка.

Нгуен повозил собственной ручкой вокруг кратеров в книгах, тщательно стараясь не дотрагиваться до краев.

– Так что, эти пули через кого-то прошли, а потом сюда попали?

– Через что -то, – поправил его Ривера. – Если б это был кто -то, тут бы предстояло опознавать кучу фарша, а потом вывозить на тележке.

– Блядь, – произнес Нгуен.

– Именно, – подтвердил Ривера. – Я поехал в Святого Франциска. Передайте начальнику смены, будьте добры?

Ривера не спешил, поскольку знал, что спешить ему некуда. В край живых Ника Кавуто не вернут. После того как Ривера прибыл в больницу, с большим полицейским пытались что-то сделать еще сорок пять минут, но даже писка сердечного добиться от него не удалось. В самом начале девятого констатировали его смерть.

Капитан из отдела преступлений против личного состава опросил Риверу в больнице, после чего два полицейских начальника по очереди велели ему отправляться домой и близко к этому делу не подходить, на что он в итоге и согласился – после того, как ему пригрозили, что иначе отстранят его от службы совсем.

Дома он отправил текстовое сообщение Мятнику Свежу, в котором сообщил о смерти Ника Кавуто, затем что-то съел – но не помнил что, – включил телевизор и уселся перед ним, но нипочем не сумел бы сказать, что показывали, после чего лег в постель и лежал там, пялясь в потолок, со своим “глоком” 40-го калибра в руке, – до шести утра, когда наконец-то провалился в судорожный, дерганый сон, и снились ему какие-то неистовые птицы, царапавшиеся к нему в окно.

Мятник Свеж

Мятник Свеж лежал без сна, в уме расставляя джазовые альбомы по фамилиям исполнителей и датам записи, перекрестно ссылаясь на то, кто играл что и на чем на какой пластинке, умственным ухом своим прислушиваясь к характерным риффам каждого артиста, что приходил ему в голову. То было богатое, сложное и требующее немалого мастерства упражнение, но оно позволяло ему не думать о погибшем легавом, восстающей тьме и той задаче, которую ему предстоит выполнять завтра. Не давало ему дойти до того рубежа, на который он так часто в своей жизни напарывался, – до того – предела, где мозги вывихиваются, где начинаешь всхлипывать и говоришь себе: “Я просто больше не могу с этой смертью, ебена мать. Хватит уже!”