Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Ее слова обрушивались на меня бурным водопадом. Я их с трудом воспринимала. Пасифая ненавидела наш род? Да она всегда казалась мне его квинтэссенцией, блестящим образцом семейного тщеславия и жестокости. Но Пасифая говорила верно: лишь с помощью чужой власти нимфа могла чего-нибудь достигнуть. Самой по себе ей ни на что не приходилось рассчитывать.

– Если все это правда, почему ты так жестоко со мной обращалась? Мы с Ээтом были одни, а ведь вы могли стать нашими друзьями.

– Друзьями, – ухмыльнулась Пасифая. Губы у нее были кроваво-красные – такого насыщенного цвета другие нимфы добивались лишь с помощью помад. – В наших дворцах друзей нет. И женщин Ээт никогда не любил.

– Неправда.

– Потому что, думаешь, он тебя любил? – Пасифая рассмеялась. – Он тебя терпел, как ручную обезьянку, которая от каждого его слова приходила в восторг.

– Вы с Персом были не лучше.

– Ты понятия не имеешь, кто такой Перс. Знаешь, как мне приходилось его ублажать? Что приходилось делать?

Дальше мне слушать не хотелось. Лицо сестры было обнажено, как никогда, слова – остры, словно она годами их вытачивала, придавая именно такую форму.

– Потом отец выдал меня за этого осла Миноса. Что ж, с ним я могла управиться – и управилась. Сейчас он загнан в угол, но я долго к этому шла и никогда уже не стану такой, как вначале. Так скажи, сестра, кого мне было звать вместо тебя? Какого-нибудь бога, который только и думает, как бы унизить меня и заставить выпрашивать крохи? Или нимфу какую-нибудь, чтоб она без толку плавала по морю, разорванная на куски? – Пасифая снова рассмеялась. – Они после первого укуса бежали бы с воплями. Совсем не выносят боли. Они не похожи на нас.

Слова Пасифаи поразили меня, словно нож, который она не показывала до сих пор, а теперь достала. Тошнота подкатила к горлу. Я отступила.

– Я не похожа на тебя.

На лице ее отразилось удивление, но лишь на миг. Потом исчезло, будто волна омыла песок.

– Нет, – ответила Пасифая. – Не похожа. Ты похожа на отца – такая же глупая ханжа: чего не понимаю, того не желаю и знать. Скажи, что, по-твоему, случилось бы, не будь моих ядов да чудовищ? Миносу не царица нужна, а приторный кисель, чтобы сидела в кувшине да размножалась до смерти. Он с радостью заковал бы меня в цепи навеки, и для этого ему нужно лишь слово сказать своему отцу. Но он не говорит. Знает, что я прежде сделаю с ним.

Я вспомнила, как Гелиос сказал о Миносе: он поставит ее на место .

– Но только наш отец может Миносу такое позволить.

Ее хохот впился мне в уши.

– Отец сам закует меня в цепи, лишь бы сохранить свой драгоценный союз. Ты тому доказательство. Зевс до смерти боится колдовства, и ему нужна была жертва. Отец выбрал тебя, потому что ценил меньше всех. Теперь ты заперта на этом острове и никогда оттуда не выберешься. Следовало догадаться, что проку от тебя мне не будет. Убирайся. Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела.

Все теми же коридорами я возвращалась обратно. Душа моя опустела, кожа вздыбилась, будто отделяясь от плоти. Всякий шум, всякое прикосновение, холод камня под ногами, доносившийся из окна плеск фонтанов зловеще вползали в мое сознание. Воздух был жгуч и тяжек, как океанская волна. Я чувствовала себя чужой в этом мире.

Когда из сумрака у моей двери выступила фигура, я даже вскрикнуть не смогла – онемела. Рука уже нащупывала мешочек с зельями, но тут свет дальнего факела упал на прикрытое капюшоном лицо.

Он заговорил – так тихо, что только бог услышал бы.

– Я ждал тебя. Скажи только слово, и я уйду.

Лишь спустя мгновение я все поняла. Не думала, что он так дерзок. Хотя, разумеется, дерзок. Художник, творец, изобретатель, величайший из известных миру. Робкий ничего не создаст.

Что бы я ответила, приди он раньше? Не знаю. Но голос его лился бальзамом на мою ободранную плоть. Я желала его прикосновений, желала его целиком, и пусть он смертный, и пусть всегда будет далеким, угасающим.

– Останься.

Мы не зажигали свечей. Комната была темна и все еще прогрета дневным зноем. Кровать окутывали тени. Лягушки не квакали, не кричали птицы. Мы будто оказались в незыблемом центре мироздания. Ничто не двигалось, кроме нас.

Потом мы лежали рядом, ночной ветерок струился по рукам и ногам. Я подумала было рассказать Дедалу о ссоре с Пасифаей, но мне не хотелось, чтобы она оказалась здесь, с нами. Звезды скрылись, слуга с трепещущим факелом пересек двор. Сначала я подумала, они мне померещились: сотрясавшие комнату слабые толчки.

– Чувствуешь?

Дедал кивнул:

– Слабые совсем. Кое-где трещины по штукатурке, и все. В последнее время все чаще.

– Клетка не поломается?

– Нет. Для этого трясти должно гораздо сильнее.

Прошла минута. И снова его спокойный голос донесся из темноты:

– В пору урожая, когда эта тварь вырастет, совсем будет худо?

– Каждый месяц не меньше пятнадцати.

Я услышала сдержанный вздох.

– Ежеминутно ощущаю тяжесть, – сказал он. – Всех этих жизней. Я помог сотворить это существо и ничего не могу отменить.

Я понимала, о какой тяжести он говорит. Рука его лежала рядом с моей. Мозолистая, но не грубая. Я провела по ней пальцами во тьме, нащупывая еле ощутимые гладкие полосы – шрамы.

– Как вы это выносите? – спросил он.

Мои глаза излучали слабый свет, я видела в нем лицо Дедала. И теперь с удивлением обнаружила, что он ждет ответа. Что верит, будто у меня есть ответ. Я вспомнила другую сумрачную комнату, другого пленника. Он тоже был мастером. Его знания стали фундаментом, на котором строилась культура. Слова Прометея ушли вглубь, словно корни, и ждали во мне этого момента.

– Выносим как можем.

Минос свои корабли берег и теперь, когда чудовище было в заточении, заставлял меня ждать удобного ему случая.

– Один из моих купцов ходит мимо Ээи. Он отплывает на днях. С ним и поезжай.

Сестру я больше не видела – только наблюдала издалека, как ее несут пировать под открытым небом или предаваться другим забавам. Ариадну не видела тоже, хоть и искала ее на танцевальной площадке. Я спросила у стража, может ли он отвести меня к ней. Думаю, ухмылка на его лице мне не померещилась.

– Царица запретила.

Пасифая со своей мелкой местью. Щеки мои обожгло, но доставлять ей удовольствие, давая понять, что жестокость ее достигла цели, я не собиралась. Я бродила по дворцовым окрестностям, колоннадам, аллеям и полям. Разглядывала проходящих мимо смертных, их любопытные, неукротимые лица. Каждую ночь в мою дверь тихонько стучал Дедал. Мы понимали, что эти часы берем взаймы, но тем слаще они становились.

Утром четвертого дня чуть свет явились стражники. Дедал уже ушел – хотел быть дома, когда проснется Икар. Мужчины в пурпурных плащах угрожающе застыли передо мной, будто ждали, что я вырвусь от них и убегу в горы. Я шла вслед за ними по изукрашенным залам, спускалась по громадным ступеням. Внизу, в суматохе причала, ждал Дедал.