Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

– Ваш сын, господин.

– Ах да! – отозвался Дедал. – Прошу прощения.

Я слишком разволновалась, чтобы усидеть на месте. Принялась бродить по комнате. Думала, увижу здесь множество диковин работы Дедала, статуи да мозаики в каждом углу, но комната была скромная, с деревянной мебелью без украшений. Однако, присмотревшись к ней получше, я узнала руку Дедала. Поверхность отполирована до блеска, зашлифованные волокна на ощупь нежны, как лепестки цветов. Проведя ладонью по спинке кресла, я не обнаружила швов.

Дедал вернулся.

– Поцеловал на ночь, – пояснил он.

– Счастливый мальчик.

Дедал сел, глотнул вина.

– Счастливый пока. Слишком мал еще, не понимает, что он пленник. – Белые шрамы на его руках будто светились. – Клетка есть клетка, пусть и золотая.

– А вырвись ты отсюда, куда бы отправился?

– Куда угодно, лишь бы меня приняли. Но если выбирать, тогда в Египет. Они такое строят, что Кносс кажется плоским, как заиленный берег. Я выучил их язык, общаясь с купцами в порту. Мне кажется, там нам были бы рады.

Я всматривалась в его приятное лицо. Не потому приятное, что красивое, а потому, что оно было самим собой, как добротный металл, закаленный, отбитый молотом и потому крепкий. С двумя чудовищами мы сражались плечом к плечу, и он не дрогнул. Приезжай на Ээю, хотела предложить я. Но понимала, что там ему делать нечего.

И вместо этого сказала:

– Надеюсь, однажды ты доберешься до Египта.

После ужина темными коридорами я возвращалась в свою комнату. И хотя вечер выдался приятный, разум мой был взбаламучен, замутнен, как река, со дна которой поднимается ил. Из головы не выходили слова Дедала о свободе. Такая жажда звучала в его голосе и в то же время горечь. Я-то, по крайней мере, заслужила изгнание, но Дедал ничем не провинился, тщеславные Минос и Пасифая держали его лишь в качестве трофея. Я вспоминала, с какими глазами он говорил об Икаре, какая чистая любовь светилась в них. А для моей сестры эта любовь лишь орудие, меч, занесенный над головой Дедала и превративший его в раба. Я вспомнила, какое довольное у Пасифаи было лицо, когда она приказывала ему себя вскрыть. И такое же – когда я переступила порог ее комнаты.

Всецело поглощенная Минотавром, я и не замечала, как ликует сестра. И причиной тому не только чудовище и ее новая слава, но и все, что этому сопутствует: Дедал, вынужденный стать соучастником, Минос, униженный и пресмыкающийся от страха, и весь Крит, оказавшийся заложником ужаса. И еще она торжествовала надо мной. Пасифая могла бы позвать других, но псом, которого ей нравилось стегать, по-прежнему оставалась я. Я буду полезной, она это знала, покорно разберусь со всем, что она натворила, защищу Дедала, прослежу, чтобы чудовище содержалось в надежном месте. А она тем временем будет посмеиваться, раскинувшись на золоченом ложе. Нравится вам моя новая собачка? Я ее только пинаю, а она, глядите-ка, бежит со всех ног, стоит мне свистнуть!

Нутро мое пылало. Я повернула прочь от своей каморки. И пошла, как ходят боги, невидимая, мимо дремлющих стражей и ночных слуг. Добравшись до комнаты сестры, проникла в нее. Встала рядом с кроватью Пасифаи. Она была одна. Сестра сама хранила свой сон, никому не доверяла. Я ощутила чары, переступая порог, но меня они не могли остановить. И потребовала ответа:

– Ты зачем меня сюда позвала? Признавайся, я хочу это слышать.

Пасифая тут же открыла глаза – взгляд острый, словно и не спала, а ждала меня.

– Чтобы сделать тебе приятное, конечно. Кому еще доставит удовольствие смотреть, как я истекаю кровью?

– Тысячу таких назову.

Пасифая улыбнулась по-кошачьи. С мышью интереснее играть, когда она трепыхается.

– Как жаль, что твое новое сдерживающее заклятие нельзя наложить на Сциллу. Для этого, разумеется, нужна кровь ее матери. Но вряд ли акула Кратейя сделает тебе одолжение.

Я уже думала об этом. Пасифая всегда знала, куда нацелить копье.

– Ты хотела унизить меня, – сказала я.

Пасифая зевнула, уперев розовый язычок в белые зубы.

– Вот думаю назвать сына Астерием. Тебе нравится?

Звездный то есть.

– Прелестней имени для каннибала в жизни не слышала.

– Зачем так драматично? Он вовсе не каннибал, других Минотавров есть не будет, их ведь нет больше. – Она слегка нахмурила брови, склонила набок голову. – А кентавры считаются, интересно? Пожалуй, между ними есть родство, как думаешь?

Ну нет, я не позволю ей себя отвлечь.

– Ты могла Перса позвать.

– Перса…

Она махнула рукой. Что это означало, я не поняла.

– Или Ээта.

Пасифая села, покрывала сползли с нее. На ней ничего не было, кроме ожерелья с квадратными золотыми пластинами. На каждой отчеканено изображение: солнце, пчела, топор, величественная громада Дикты.

– Ах, надеюсь, мы проговорим всю ночь, – сказала Пасифая. – Я заплету тебе волосы, над нашими ухажерами посмеемся. – Она понизила голос. – По-моему, Дедал взял бы тебя не раздумывая.

Тут ярость моя вышла из берегов.

– Я не собачка, Пасифая, и не медведь для травли. Я пришла к тебе на помощь, забыв о нашем прошлом, забыв о людях, которых ты отправила на смерть. Помогла управиться с твоим чудовищем. Все сделала за тебя, а взамен получаю лишь издевательства да презрение. Хоть раз за всю свою изворотливую жизнь скажи правду. Заставила меня сюда явиться, чтобы превратить в посмешище?

– О, для этого мне делать ничего не нужно. Ты и так посмешище.

Но это был машинальный ответ, не настоящий. Я ждала.

– Забавно, – продолжила она, – даже сейчас, после стольких лет, ты уверена, что заслуживаешь награды за одно только послушание. Я-то думала, ты тогда еще, в отцовском дворце, получила урок. Ты старалась быть незаметнее всех, улыбалась льстивее всех, но тем быстрее великий Гелиос на тебя наступил, ты ведь уже скорчилась у его ног.

Пасифая подалась вперед, ее распущенные волосы лежали на простынях золотым шитьем.

– Давай я расскажу тебе правду о Гелиосе и всех остальных. Их не заботит, что ты хорошая. И вряд ли заботит, что ты дурная. Только сила заставляет их внимать. Мало быть любимицей дяди, ублажать какого-то бога в постели. Даже красивой быть мало, ведь когда ты придешь к ним, опустишься на колени и скажешь: “Помоги мне, я ведь была хорошей”, они наморщат лбы. Ах, дорогая, это невозможно. Ох, дорогая, тебе придется к этому привыкнуть. А Гелиоса ты спросила? Ты ведь знаешь, я ничего не делаю без его разрешения.

Она сплюнула на пол.

– Они берут что им надо, а тебе взамен достаются лишь кандалы. Тысячу раз я видела тебя раздавленной. Я давила тебя сама. И каждый раз думала: ну все, ей конец, она будет реветь, пока не превратится в камень или какую-нибудь ворону, она оставит нас, и скатертью дорога. Но на следующий день ты неизменно являлась вновь. Все удивились, когда выяснилось, что ты колдунья, но я-то давно об этом знала. Хоть ты и пищала, словно мокрая мышь, я видела: в землю тебя не втопчешь. Ты ненавидела их, как ненавидела и я. Наверное, от этой ненависти и произошла наша сила.