Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

– Пасифая накажет тебя за это, – сказала я.

– Не более, чем наказала уже.

Дедал посторонился – на борт загоняли восемь овец, посланных Миносом в благодарность.

– Вижу, царь щедр, как всегда, – добавил он, а затем указал на два огромных ящика, уже стоявших на палубе. – Помню, что ты не любишь сидеть без дела. Это я изготовил сам.

– Благодарю. Ты делаешь мне честь.

– Нет. Я-то знаю, чем мы тебе обязаны. Чем я обязан.

В горле жгло, однако я чувствовала, что за нами наблюдают. И не хотела, чтобы Дедалу потом было еще хуже.

– Попрощаешься за меня с Ариадной?

– Попрощаюсь.

Я взошла на корабль и подняла руку. Он поднял тоже. Я не тешила себя ложными надеждами. Я была богиней, он – смертным и оба мы – пленниками. Но я впечатала лицо Дедала в память, как клеймо впечатывают в воск, и могла забрать его с собой.

Я не открывала ящики, пока мы не скрылись из виду. А так хотела – чтобы поблагодарить его как следует. В одном оказалась некрашеная шерсть, лен и пряжа всяких разновидностей. В другом – ткацкий станок, прекраснее которого я не видывала, – из полированного кедра.

Он сохранился до сих пор. Стоит в моем доме, у очага, и даже в поэмах упомянут. Что, пожалуй, и неудивительно – поэты любят симметрию: колдунья Цирцея одинаково искусно сплетает нити и заклятия, ткет чары и полотно. Кто я такая, чтоб портить легкий гекзаметр? Но если мои полотна чем и чудесны, то только благодаря станку и смертному, его изготовившему. Даже столетия спустя его сочленения крепки, и когда челнок скользит меж нитей основы, в воздухе распространяется аромат кедра.

После моего отъезда Дедал и в самом деле построил огромный комплекс запутанных ходов – Лабиринт, в стенах которого замкнулась ярость Минотавра. Один урожай собирали за другим, и в его извилистых коридорах костей было уже по щиколотку. Если прислушаться, говорили дворцовые слуги, можно услышать, как они хрустят, когда тварь ходит взад-вперед. А Дедал тем временем продолжал работать. Обмазал два деревянных каркаса пчелиным воском, обклеил собранными собственноручно перьями кормившихся на критском берегу больших морских птиц – длиннокрылых, размашистых, белых. Получилось две пары крыльев. Одни Дедал привязал к своим рукам, другие – к рукам сына. Они подошли к краю самой высокой скалы у берегов Кносса и прыгнули.

Морские воздушные потоки подхватили их, подняли вверх. Они полетели на восток, навстречу восходящему солнцу и Африке. Икар кричал от радости, ведь он к тому времени уже стал юношей и впервые почувствовал свободу. Отец смеялся, наблюдая, как Икар то кружит, то бросается камнем вниз. А тот поднимался все выше, ослепленный необъятностью неба, безудержным солнцем, нагревавшим его плечи. Икар не обращал внимания на предостерегающие крики отца. И не заметил, как воск начал таять. Перья упали, а следом упал и он, и его поглотили волны.

Я скорбела о смерти этого милого мальчика, но больше скорбела об упрямом Дедале, который полетел дальше, влача за собой безысходное горе. Рассказывал мне об этом, конечно, Гермес, протянув ноги к моему очагу и потягивая мое вино. Я закрыла глаза, чтобы отыскать тот отпечаток Дедалова лица, который сохранила. Я жалела тогда, что мы не зачали ребенка, он бы утешил Дедала. Но это была юная и глупая мысль: дети ведь не мешки с зерном, одного не заменишь на другого.

Дедал ненамного пережил сына. Тело его стало серым и немощным, и вся его сила обратилась в дым. Я не имела на него никаких прав и знала это. Но в одинокой жизни бывают редкие минуты, когда другая душа спускается к твоей, подобно звездам, раз в год задевающим землю. Таким созвездием стал для меня Дедал.

Мы возвращались на Ээю в обход Сциллы, длинным путем. Он занял одиннадцать дней. Чистый, яркий свод неба изгибался над нами. Я стояла, вперив взгляд в слепящие волны, в полыхающее белое солнце. Никто меня не беспокоил. Когда я проходила мимо, люди отводили глаза, а трос, которого я коснулась, выбросили в море. Я их не осуждала. Они жили в Кноссе и о колдовстве знали уже предостаточно.

После того как мы причалили к Ээе, они почтительно взяли ткацкий станок, понесли наверх, по тропинке через лес, поставили перед моим очагом. Привели восемь овец. Я предложила им еду и вино, но они, разумеется, отказались. Поспешили обратно к кораблю и налегли на весла, стремясь поскорее исчезнуть за горизонтом. Я смотрела им вслед, пока они не померкли, словно задутое пламя.

Львица сверкнула на меня глазами с порога. Хлестнула хвостом, будто говоря: лучше бы на этом все и закончилось.

– Закончится, скорее всего, – сказала я.

После просторных, залитых солнцем кносских павильонов дом мой казался уютной норой. Я ходила по опрятным комнатам, ощущая покой и слушая тишину да шорох только моих шагов. Я касалась всякой поверхности, каждого сундука, каждой чаши. Все здесь было таким, как прежде. Таким, как будет всегда.

Я вышла в сад. Выполола сорняки, что росли там все время, и посадила травы, собранные на Дикте. Они казались чуждыми здесь, вдали от родных, залитых луной низин, теснясь среди моих ярких, глянцевых клумб. Их гудение будто притихло, цвета поблекли. Я не подумала, что после пересадки они могут утратить силу.

За многие годы, прожитые на Ээе, я ни разу не тяготилась неволей. После отцовского дворца остров казался мне самым что ни на есть буйным, головокружительным простором. Его горы, его берега разверзались до самого горизонта, наполненные волшебством. Но теперь, глядя на эти хрупкие цветы, я впервые ощутила истинное бремя изгнания. Если они погибнут, других я уже не соберу. Мне не придется уж больше подняться на гудящие склоны Дикты. Зачерпнуть воды из серебристого пруда. Все эти земли, о которых говорил Гермес – Аравия, Ашшур, Египет, – для меня утрачены навек.

Ты никогда не выберешься, сказала Пасифая.

Всему наперекор я окунулась в прежнюю жизнь. Делала что хотела, и делала тотчас. Распевала песни на берегу, заново обустраивала сад. Звала свиней и скребла их щетинистые спины, чесала овец, кликала волков – они прибегали, пыхтя, ложились на пол. Львица, глядя на них, вращала желтыми глазами, но вела себя смирно, ведь таков был мой закон: чтобы все животные друг друга терпели.

Каждую ночь я ходила выкапывать травы и корешки. Творила заклятия, какие вздумается, – для того лишь, чтобы насладиться, сплетая их. Утром срезала цветы для кухни. Вечером, после ужина, садилась за Дедалов станок. Я не сразу в нем разобралась – во дворцах богов подобных мне видеть не доводилось. У него было сиденье, а полотно вытягивалось вниз, не наверх. Моя бабка своего морского змея отдала бы за такой станок; лучшая ее ткань не могла сравниться с той, что он вырабатывал. Дедал не ошибся: мне понравилось все, от начала и до конца, – простота и в то же время искусность, запах дерева, шуршание челнока, я испытывала удовлетворение, наблюдая, как ложатся друг на друга уточные нити. Отчасти напоминает колдовство, думала я, – руки должны быть заняты, мысль – остра и свободна. Но больше всего мне нравилось совсем не ткать, а готовить красители. Я охотилась за лучшими оттенками – корнем марены и шафраном, багровыми букашками-кермесами и винно-темными морскими моллюсками да квасцами, чтобы закрепить их на пряже. Все это я выжимала, выбивала, замачивала в больших кипящих горшках, пока пахучая жидкость не вспенивалась, яркая, как цветы: малиновая, шафрановая или густо-лиловая, будто царские одежды. Обладай я мастерством Афины, выткала бы огромный гобелен с изображением Ириды, богини радуги, низвергающей с неба свои краски.