Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Не волшебство им требовалось, а наш древнейший ритуал. Катарсис. Очищение дымом и молитвой, водой и кровью. Мне не полагалось задавать вопросов, допытываться, в чем их проступок, если таковой был. Я могла только ответить “да” или “нет”.

Мужчина был менее сдержан, чем его подруга. Говоря, он чуть приподнял подбородок, и я увидела мельком его лицо. Молодой, моложе даже, чем я предполагала, – борода еще росла клочками. А кожа, хоть и раздраженная солнцем и ветром, светилась здоровьем. Он был красив – как бог, сказали бы поэты. Но меня больше всего поразило, как решителен этот смертный, как храбро держит голову, невзирая на все свои тяготы.

– Встаньте, – сказала я. – И идем. Помогу вам, чем смогу.

Я повела их наверх кабаньими тропами. Он заботливо держал ее за руку, будто чтобы не дать упасть, но она ни разу не споткнулась. Пожалуй, она ступала даже увереннее его. И все-таки по-прежнему старалась не поднимать головы.

Я впустила их в дом. Они прошли мимо кресел и молча преклонили колени на каменном полу. Дедал мог бы изваять с них прекрасную скульптуру – “Смирение”.

Я отправилась к задней двери, свиньи бросились мне навстречу. Я взяла поросенка, которому и полугода не исполнилось, – чистого, без единого пятнышка. Будь я жрицей, дала бы ему какое-нибудь снадобье, чтобы он не испугался, не задергался и не испортил ритуал. Но в моих руках поросенок просто обмяк, как спящее дитя. Я омыла его, обвязала священными лентами, сплела венок ему на шею – он не противился, словно все понимал и соглашался.

Я поставила на пол золотую чашу, взяла большой бронзовый нож. Алтаря у меня не было, да и зачем: где я – там и мой храм. Клинок легко рассек шею животного. Тогда поросенок все же задергался, но лишь на мгновение. Я держала его крепко, пока он не перестал лягаться, а красный ручеек тем временем стекал в чашу. Я пела гимны, омывала их руки и лица священной водой, жгла душистые травы. И чувствовала, как тяжесть уходит. Воздух очистился, маслянистый запах постепенно исчез. Они молились, а я вынесла кровавую воду и вылила на морщинистые древесные корни. Позже я разделаю тушку и приготовлю им на ужин.

– Вот и все, – сказала я, возвратившись.

Мужчина поднес к губам краешек моего плаща.

– Великая богиня!

Но я смотрела на нее. Хотела увидеть лицо, которое она столь тщательно охраняла, а теперь освободила наконец.

Она подняла голову. Глаза ее горели ярко, как факелы. Она откинула покрывало, и я увидела золотые, точно солнце на критских холмах, волосы. Полубогиня, могущественный сплав божества и человека. Более того, моя родственница. Такой золотистый взгляд мог принадлежать лишь прямому потомку Гелиоса.

– Прости за обман, – сказала она. – Боялась, ты меня прогонишь, и не хотела рисковать. Я ведь всю жизнь мечтала с тобой познакомиться.

Было в ней нечто трудноописуемое – горячность, от которой тебя и самого в жар бросало. Я ожидала увидеть красавицу, ведь держалась незнакомка как царица богов, но ее красота оказалась своеобразной, не той, что отличала мою мать или сестру. По отдельности черты ее лица ничего собой не представляли – нос слишком острый, подбородок чересчур волевой. Но, соединенные в одно целое, подобны были сердцу пламени. Глаз не оторвешь.

Ее цепкий взгляд словно сдирал с меня кожу.

– В детстве вы с моим отцом были очень дружны. Что он мог сообщить тебе о своей заблудшей дочери, я не знала.

Такая в ней чувствовалась сила, такая уверенность. Мне следовало сразу распознать, кто она, по одной лишь осанке.

– Ты дочь Ээта. – Я припоминала имя, которое называл Гермес. – Медея, верно?

– А ты моя тетя Цирцея.

Она похожа на отца, подумалось мне. Тот же высокий лоб и острый, непреклонный взгляд. Я больше ничего не сказала, поднялась и пошла в кухню. Поставила на поднос тарелки, положила хлеб, добавила сыр, оливки да кубки с вином. Гостей положено сначала накормить, а потом расспрашивать.

– Подкрепитесь. Успеем еще все выяснить.

Она потчевала прежде мужчину, настойчиво предлагала ему самые нежные, лакомые кусочки, один за другим. Она предлагала, а он жадно ел, и когда я во второй раз наполнила поднос, снова все сжевал – челюсти героя работали неустанно. Она же почти не ела. Сидела, опустив голову, опять спрятав глаза.

Наконец мужчина отодвинул тарелку.

– Меня зовут Ясон, я наследник царства Иолк по праву. Когда я был еще ребенком, мой дядя отнял трон у отца – добродетельного, но мягкосердечного царя. Я вырос, и дядя обещал вернуть мне трон, если докажу, что достоин этого: добуду золотое руно, хранимое колдуном – царем Колхиды.

Он был истинным царевичем, без сомнения. Умел говорить, как царевичу и подобает, – катал слова будто огромные валуны, блуждая в подробностях легенды о себе самом. Я попыталась представить его стоящим на коленях перед Ээтом среди молочных фонтанов и извивающихся драконов. Мой брат, вероятно, счел Ясона глупым и заносчивым к тому же.

– Владычица Гера и владыка Зевс благословили мое намерение. Указали, где найти корабль, и помогли мне собрать товарищей. Прибыв в Колхиду, я предложил царю Ээту достойные богатства в обмен на руно, но он отказался. Сказал, я получу руно, только если выполню одну задачу. Запрягу двух быков, вспашу и засею огромное поле в один день. Разумеется, я охотно согласился. Но…

– Но задача оказалась невыполнимой. – Голос Медеи просочился меж слов Ясона легко, как вода. – Оказалась уловкой, задуманной, дабы не позволить Ясону завладеть руном. Отец и не собирался его отдавать, ведь у этой вещи великая история и великая сила. Ни один смертный, даже самый доблестный и отважный, – тут она повернулась к Ясону, коснулась его руки, – сам с такой задачей не справился бы. Быков этих отец сотворил волшебством – из бронзы, острой как нож, и огненного дыхания. И даже если бы Ясон их запряг, его поджидала другая ловушка: из семян, которые предстояло посеять, выросли бы воины и убили его.

Медея не сводила с Ясона пылкого взгляда. Я заговорила – прежде всего, чтобы вернуть ее к действительности:

– И тогда вы замыслили хитрость.

Ясону это не понравилось. Он был героем великого золотого века. А хитрость – удел трусов, которые против быка ничто и настоящую отвагу проявить не способны. Заметив его недовольство, Медея поспешно заговорила:

– Мой возлюбленный не принял бы никакой помощи. Но я настаивала – не могла перенести, что он подвергнется опасности.

Ясон смягчился. Эта сказка была приятнее: царевна упала без чувств к его ногам, отреклась ради него от жестокого отца. Пришла к нему втайне среди ночи, и только лицо ее освещало тьму. Кто бы устоял?

Но теперь лицо она прятала. И говорила тихо, обращаясь к своим сцепленным рукам: