Владимир Чуринов - Лабиринт верности [СИ]

— Прощай?

— Вряд ли. — Рокочущий смех.

Щелкнув шестеренками и выпустив клуб пара, тонкая бронзовая рука с лезвием на конце пробила актеру горло. Легко и изящно, почти как на сцене.

«Занавес» — подумал Велларион де Пуатье Ля Тирро.

«Талант не пропьешь», — размышлял Мейрик Санти. — «Не проешь и в кости не проиграешь. Талант, если он есть, конечно, нужно растить, развивать, пестовать. Ну а если нет, то и говорить не о чем».

У Мейрика был талант. За это его и приметил еще зеленым новобранцем комиссар, инспектировавший роту. Мейрик умел стрелять. Умел заряжать винтовку, сыпать порох на полку, прицеливаться, давая поправку на ветер, на скорость жертвы, на расстояние, на солнце, и на тысячу других мелочей, отворачивать лицо от порохового дыма, и стрелять по наитию «чутью снайпера» как говорил его первый учитель — сержант серых егерей, куда отправил его комиссар. Он умел стрелять и попадать.

Больше ничего не умел так — фехтовал плохо, следы читал не очень, пешие переходы не любил — ноги коротки, и артрит рано начался. Такова уж солдатская доля — тяжелая. Но талант надо растить. Из егерей взяли в Канцелярию.

Он тут прижился. Бегать и фехтовать много не надо было. А стрелять и попадать приходилось часто, и он это хорошо умел. Выбить пиратского капитана — не проблема. Грохнуть зазнавшегося наемника с городской стены — какие вопросы, начальник.

Жирный купец, наглая магичка, продажный священник, цветочница-шпионка. Всем по пуле найдется. Мейрик умел стрелять. А его научили еще и ждать. Подолгу лежать в засаде. Не шевелиться. Не петь, не свистеть, даже не пукать. Но ничего — он научился. Талант надо развивать.

Особо тяжело на том острове было. Когда Тирро ходил пиратам зубы заговаривать. Только они эту штуку вынесли — их настоящий главарь появился.

Вот тогда старина Санти как возьмет винтовку, хорошую хитрую — штуцер. Как упрет ее в плечо, и шарах огненной пулей им прям по бочкам с порохом. Ублюдкам сразу не до актера и Эмбера стало. Но до этого долго сидеть пришлось — два дня под себя гадил, никуда не шелохнулся.

Сейчас проще, всего-то час ждет. А вот и цель — большой, сутулый, в плаще. Мейрик его ждал. Мейрик знал, что если он не убьет уродца — уродец убьет его. Но Мейрик умнее. Он стреляет метко. Приклад у штуцера хороший — удобный, курок тугой, идет тяжело, ударник в виде орлиной башки — красивый, пуля особая — заговоренная, еще чуть-чуть и опять снайпер свободен — никто его дома, как актера, не зарежет.

Залп. Белый дым развеивается. Медленно затихает эхо под сводом колокольни. Мейрик Санти не успел подумать перед смертью. Коническая, острая пуля, из паровой гартарудской винтовки снесла ему пол черепа, расплющившись о кость.

Внизу сутулый толстый крысолюд в черном плаще начал мочиться на стену таверны «Зеленые черти»…

— Неужели нельзя как-то по другому? Я могу уехать. Могу работать на вас. Могу, наконец, магически стереть себе память. — Орландо де Столю было страшно.

— Нет. К тому же ты все еще молчишь о месте нахождения артефакта. К тому же, — Когтистый палец существа, сидевшего в глубоком кресле, на самой границе света тусклой свечи, указал на груду фолиантов и несколько свежих витиевато исчерченных листков, над которыми свеча и стояла. На дворе была темная ночь конца рагиталина.

— Я не знаю его, нас вели куда-то, судя по всему в катакомбы под городом, довольно глубоко, но большую часть пути я шел с повязкой. Видимо де Маранзи предполагал, что кто-то вроде вас захочет узнать место, — Последовал судорожный вздох, он был нужен для того чтобы собраться с мыслями и подобрать слова, — Вы не совсем правы — у меня есть догадки, предположения, домыслы, даже пара гипотез, но все они…

— Слишком фантастичны, чтобы быть правдой, — На широких, тонких губах расползлась недобрая улыбка, — Это проблема многих людей, иногда вам становится страшно допустить сам факт существования некоторых вещей. Допустить мысль, что вы не вершина эволюции, допустить мысль, что вас еще можно совершенствовать и доводить до ума, допустить, что ваши боги — плод коллективной галлюцинации, а понятия справедливости, чести, совести лишь ширма, или скорее щит из картона, которым вы пытаетесь отгородиться от своей скотской, всепожирающей природы.

— Эх, — Орландо удрученно покачал головой, — Я не философ, и не авантюрист, — В его голосе появились истерические нотки, — Я говорил ему! Этому злобному борову в белых одеждах! Я ученый, человек науки, логик, светило разума! Меня нельзя было тащить к варварам и заставлять копаться в механизмах, созданных не разумом, но дьявольским попущением.

— Твоим разумом, — Гартаруд рассмеялся, — Можно осветить разве что дорожку до сортира ночной порой, и то вряд ли, и ты еще смеешь называть себя ученым. А в мыслях сейчас призываешь богов, причем всех подряд — Единого, «Темного», Вандора [56] Вандор — верховный бог пантеона Эллумиса. , думаю даже Хас и Чирвитанчиукка «Глодателя черепов». Твой, якобы блестящий, разум пасует перед простой и чистой как горный ручей мыслью — сейчас ты умрешь, а твой череп послужит планам много более разумного, чем ты, существа. Ты не можешь с этим смириться, хотя рациональнее всего было бы принять свою участь. Если бы ты мог оценить все перспективы, то давно понял бы, что умолять бесполезно — ты знаешь и умеешь слишком много. Особенно для человека. Жаль, что эти навыки достались трусу.

— Нет, прошу, нет! Я столько не успел! Я не хочу умирать! Не могу умереть! — Он бросился к креслу за гранью края света и обнял развернутые обратно колени существа, рыдая и причитая.

— Умереть могут все. — Резкий смешок.

Одна мощная верхняя рука и более слабая нижняя с хрустом свернули тощую шею ученого. Вторая верхняя протянулась через стол и уронила свечу на свежие бумаги. Последняя уже доставала крупный нож — отрезать голову. Пока все вокруг не загорелось.

Толпа с удивлением наблюдала за самой сложной партией в «Короли», когда либо проводимой в стенах «Гранатовой леди» — игорного заведения средней руки.

За столом сидело всего двое, но это делало игру максимально многовариантной и максимально сложной — почти шахматы, но с картами. Первый — крупный, сутулый, с хриплым басовитым голосом, и наброшенном на тело плотном плаще с тяжелым капюшоном. Второй — улыбчивый, с круглым, усатым личиком, на котором выделяются живые темные глаза, невысокий и крепко сбитый. В белой рубашке, жилетке, бриджах, чулках и туфлях с кокетливыми пряжками в виде обнаженных дев.

На столе между ними пистоль. Шелест карт и напряжение заставляют молчать даже говорливую публику игорного дома.