Надежда Федотова - Воплощение снов [СИ]

«Мастерская?»

«Ваш отец был художником, ваша милость — хотя вы, наверное, знаете. Не то чтобы знаменитым, он писал больше для себя, но у многих наших соседей в домах есть его картины, — сказала женщина. И заметив взгляд Нейла, брошенный на голые стены коридора, добавила:- В Белой усадьбе картин тоже достаточно. Но здесь так долго никто не жил…»

«Их куда-то убрали? В мастерскую?»

«Нет, ваша милость. В чулан, вон там, в конце коридора. В мастерской только несколько незаконченных работ — ваша матушка после смерти вашего отца заперла дверь и не велела там ничего трогать».

Нейл, глядя себе под ноги, поинтересовался насчет ключа от мастерской и, получив требуемое, отпустил экономку. Любое ее упоминание об Итане Эшби как о его отце всякий раз вызывало у него глухой внутренний протест, кроме того, в присутствии чопорной экономки он чувствовал себя непрошеным гостем, хотя безупречное поведение госпожи Бэрр не давало этому никаких оснований… Оставшись один, новый хозяин Белой усадьбы повертел в пальцах потемневший от времени ключ, вставил его в замочную скважину, повернул и вошел в мастерскую. В комнате было темно, густо пахло пылью и совсем едва слышно — краской. Неужели распоряжение хозяйки до сих пор соблюдается неукоснительно, и в эту комнату никто не входил почти двадцать лет?.. Нейл раздвинул плотные занавеси на окне и огляделся. Да, это была мастерская художника: высокий стеллаж, уставленный разномастными жестянками с засохшей масляной краской, несколько темных склянок с олифой, связки кистей, обрывки ветоши, бумажные папки с эскизами, целая коробка карандашей, большей частью совсем сточенных, штабель пустых деревянных рам, несколько натянутых небеленых холстов на столе, пара картин в углу, повернутых рисунком к стене… Нейл развернул холсты к свету — тот, что поменьше, изображал залитый солнцем цветочный луг, а второй — багряный закат над взморьем. Нейл внимательно рассмотрел обе картины и пожал плечами. Он мало что смыслил в живописи, к тому же, работы действительно были не закончены. «Как и эта, вероятно», — подумал он, возвращая холсты на место и подходя к мольберту возле окна, накрытому куском ткани. Протянул руку, сдернул пыльный, криво наброшенный покров и невольно отшатнулся назад. Это был портрет женщины, светловолосой, в воздушном белом платье с открытыми плечами и приколотым к корсажу маленьким букетиком цветов. Картина была яркой, совсем не тронутой временем, полная красок и солнца, и женщина, изображенная на ней, сама словно светилась изнутри — вся, за исключением лица, вместо которого на ошеломленного Нейла смотрела неровная дыра с обожженными краями. Кто это сделал? Зачем? Неприятный холодок пробежал по спине, и Нейл торопливо вернул ткань на место. Потом шагнул к окну, вновь задернул тяжелые шторы и вышел из мастерской. Дверь он запер, ключ вернул экономке, в комнату эту больше не заходил, и даже те картины, что хранились в чулане, велел достать лишь спустя неделю, причем не без внутренних опасений… К счастью, все они оказались целехоньки. По большей части это были пейзажи — на три десятка холстов пришлось всего несколько натюрмортов и пара картин с изображением сельской жизни. Пейзажи показались Нейлу вполне недурными. Возможно, кое-какие из них стоило бы вернуть на стены, подумал он.

«Это все, госпожа Бэрр? Или в доме есть еще один чулан?», — спросил он экономку, про себя радуясь, что среди живописных находок нет ни одного портрета. И как сглазил.

«Чулан один, ваша милость, — ответила женщина. После чего, помедлив, добавила:- Но есть еще картина, у меня во флигеле. Если пожелаете, я принесу».

Нейл пожал плечами, и экономка, сочтя это согласием, принесла в гостиную большой, обрамленный тяжелой резной рамой холст, бережно обернутый шалью.

«Господин Эшби считал себя неважным портретистом, — сказала она таким тоном, что было понятно — она с этим утверждением не согласна. — Но ваша матушка любила эту картину. Она, конечно, не могла взять ее с собой, когда уезжала, а мне стало жаль держать ее в темном чулане, и я осмелилась…»

Госпожа Бэрр, не договорив, водрузила свою ношу на буфет и размотала шаль.

Это был автопортрет — и в то же время портрет семейный. С яркого, насыщенного красками полотна на Нейла взглянула молодая пара, замершая в проеме распахнутого окна, за которым зеленело лето: стройный мужчина с длинными, по плечи, каштановыми волосами, в старомодной белой рубахе и распахнутом зеленом жилете, на котором виднелись следы краски, и женщина — светловолосая, тоненькая, в яблочно-зеленом платье, оттенявшем фарфоровую белизну кожи. Она стояла позади мужчины, прижавшись к его плечу и положив тонкую руку ему на локоть; большие светло-голубые глаза ее светились счастьем, а губы были приоткрыты в беззвучном смехе. Господин и госпожа Эшби. Нейл скользнул взглядом по лицу матери — это, конечно, была она, пусть и совсем на себя непохожая. Герцогиня эль Хаарт никогда не смеялась. Она была воплощением сдержанности. Нейл перевел взгляд на улыбающегося Итана Эшби, и тут же отвел его в сторону, почему-то чувствуя себя предателем.

«Очень… реалистично, — неловко пробормотал он, — пожалуй, вы правы, госпожа Бэрр, художник себя недооценивал».

Экономке его замечание пришлось по душе.

«Этот портрет он закончил незадолго до вашего рождения, — сказала она, глядя на картину. — Здесь они с вашей матушкой еще молодожены… Ума не приложу, что его милости в этой картине могло не понравиться».

Нейл неопределенно шевельнул плечом. Лично ему не нравилось в этой картине всё, начиная от самого факта ее существования. К чему только экономка вообще о ней заикнулась?.. «Держала бы при себе, коль так уж она хороша», — пасмурно подумал молодой человек, однако госпожа Бэрр его смущения не заметила.

«Счастливое это время было для Белой усадьбы, — задумчиво проговорила она. — Господин Эшби много писал — он называл вашу матушку своей музой, а она все смеялась. Говорила, что для настоящей музы ей недостает крыльев… Вы, конечно, не можете этого помнить, ваша милость».

И слава богам, подумал Нейл. Хватит с него и картин — что этой, что той, наверху, изуродованной огнем.

«Они были очень красивой парой, — продолжала бормотать экономка, вся во власти воспоминаний. — И ваш отец был удивительный человек, ваша милость, — как жаль, что вы совсем не знали его! Конечно, ваша матушка наверняка вам рассказывала, и все же… Это было большое горе для нас, когда его не стало. Все в Белой усадьбе любили его, и ваша матушка…»

Он внутренне застонал. Да замолчит эта старуха или нет?

«…в последние дни она совсем не отходила от него, и сама стала похожей на тень. Он умер у нее на руках, и, да простят меня боги, я боялась, что ее милость после этого руки на себя наложит — так уж она убивалась по вашему батюшке!»