Элеонора Раткевич - Ларе-и-т`аэ

Гонец внимательно вгляделся в безупречно ровные строки, выведенные его рукой, и внезапно расхохотался. Эттрейга словно жаром от костра обдало. Хохот расходился по комнате волнами, всколыхнув все до единого очертания, изменяя, преображая…

Не было больше никакого гонца. Огромный, в холке выше человеческого роста, белый волк стоял перед Эттрейгом и хохотал во всю свою необъятную пасть.

– Значит, в таком виде? – Пространство дрогнуло, а затем расправилось, словно крыло в полете. Эттрейг склонил голову, и огромный волчий язык бережно, словно кутенка, лизнул его в лоб. Громадный, в ладонь величиной, носище дружески наподдал ему мгновенным холодком в щеку. – Будь потвоему, малыш – в таком виде и передам.

Белый волк наклонил голову к столу, осторожно взял в пасть пергамент – такой, оказывается, маленький, даже крохотный! – улыбнулся, не разжимая зубов, заговорщически подмигнул Эттрейгу и исчез.

Пергаментов было много. Очень много. А темных строчек и столбцов, теснящихся на каждом свитке – еще больше. Ну, а знаков, из которых состояли эти строки и столбцы, так и вовсе несчитано. Лерметт ушел в эти знаки с головой, ушел так полно и глубоко, что ничего не слышал и не чувствовал – до той самой минуты, когда неведомая сила вознесла его кверху под немыслимый, душераздирающий визг.

Сила, впрочем, была очень даже ведомой. Во всяком случае, Лерметту казалось, что пределы сил Эннеари ему ведомы вполне – а ведь это именно он, и никто другой, поднял кресло вместе с Лерметтом и унес его в угол кабинета, подальше от стола. Стол, надо сказать, держался крепче, нежели его владелец – но и столу не суждено было устоять: разве устоишь, если за тебя взялся гном! Илмерран волок тяжеленный стол в противоположный угол. Стол угрюмо сопротивлялся, цепляясь за пол всеми четырьмя ногами, да так, что пол визжал мрачно и жалобно. Мучения его продлились недолго: Илмерран, пыхтя и отдуваясь, положил на край стола подбородок, глубоко вздохнул и решительно дернул. Столу оставалось только сдаться на милость победителя.

– Вы что делаете?! – взвыл спертым от изумления голосом Лерметт. – Отчеты казначейства…

– … Обойдутся без тебя! – решительно подхватил Илмерран.

– Но у меня… – начал было Лерметт.

– Свидание, – хладнокровно закончил за него Арьен.

– К… какое свидание? – оторопел Лерметт. – С кем?

– С Илери, конечно, – деловито прищурился гном. – Или ты назначаешь свидания комуто еще?

– Нет! – возмутился Лерметт. – И… и мы не назначили на сегодня никакого свидания!

– Мы назначили, – повелительно улыбнулся Эннеари.

– Не назначать любимой девушке свиданий своевременно, – свирепо заявил Илмерран, – это безответственность.

– Вопиющая, – радостно кивнул Эннеари. – Может быть, даже разгильдяйство. Так или иначе, но должной методичности…

Гном схватил со стола свиток с казначейскими отчетами и ловко треснул им эльфа по затылку.

– Налаион, – горько заявил он, ни к кому в особенности не обращаясь. – Эйлан.

Сопляком Илмерран своего короля честил и прежде, чучелом же – никогда. Однако Лерметт ни на мгновение не усомнился, кого из двух своих воспитанников имеет в виду Его Всезнайство.

– Если я не ошибаюсь, – скрипуче произнес гном, являя упомянутую эльфом должную методичность, – твое образование включало в себя сведения о девушках. Ты не должен был допускать столь грубых ошибок… да, вот именно – грубых.

– Но раз уж мы их исправили, – немедленно встрял Эннеари.

У Лерметта голова положительно уже шла кругом.

– Но ведь Илери сегодня занята! – взмолился он.

– Чем это? – подозрительно осведомился гном.

– Найлисскими лекарями, – с гордостью ответил Лерметт. Он и впрямь гордился Илери. Шутка ли сказать – лучшая целительница Долины! Сперва дворцовый лекарь смущенно спросил у нее совета в трудном деле, потом его лучший друг… а там понеслось – не остановишь. Найлисские лекари просто осаждали коллегу из Долины. Илери быстро поняла, что если давать советы каждому из них по отдельности, то времени у нее не останется даже на еду и сон. Даже если учесть, как мало времени эльфы тратят на эти занятия по сравнению с людьми – все равно не останется. А потому она принимала почтенных докторов сразу помногу. Они приходили с громадными свитками пергамента и целыми связками перьев, чтобы как можно полнее запечатлеть эльфийскую врачебную премудрость. Не все из того, что могла делать Илери, было по силам человеку, но многим она могла поделиться – и делилась щедро и не выказывая усталости.

– Вот уж нет, – ухмыльнулся Арьен. – Лекарей сегодня примет Лоайре. Я с ним договорился. Целитель он посредственный – но о целебных свойствах огневушки и он рассказать сумеет. Я же сказал – мы назначили свидание. Если ждать, пока вы его сами себе назначите, впору поседеть со скуки и помереть от старости. Даже эльфу.

– Илери ждет, – сообщил Илмерран.

Лерметт провел рукой по лицу снизу вверх, будто стирая с него усталость и повседневные заботы.

– Спасибо, – дрогнувшим голосом произнес он.

– Иди уж, – махнул рукой Илмерран. – Эйлан. Сам с твоими отчетами разберусь.

Крепкая и длинная ветка, нависшая над тропинкой, будто самой природой протянутая влюбленным для сидения, располагала к серьезному неторопливому разговору. Таким он и был, этот разговор – серьезным и неторопливым. А разве можно каклибо иначе говорить о любви – тем более о любви с первого взгляда?

Для Лерметта разговор был одновременно легким и трудным – легким, как полет, и трудным, как могучее усилие крыла, подымающее тело в полет. Все дело в том, что Лерметт никогда прежде не влюблялся и тем более не любил – не называть же этим словом мимолетную радость юного тела при виде красивой женщины… а на большее у наследного принца, бессменного посла Найлисса в степи, молодого короля и почетного доктора наук просто не хватало времени. Видимо, тем и отличается любовь от всего, что с нею только схоже, что никогда не спрашивает, есть ли у тебя для нее время, а просто приходит, когда ей вздумается. Только одно и можно сказать в ее оправдание – она не обрушилась на Лерметта, словно снег на голову. Нет, это сам он обрушился в нее – словно из седла на полном скаку рухнул в высокие травы, громадные, выше человеческого роста, и бредет теперь очертя голову, бредет, не видя солнца над головой, а только угадывая его, бредет без дороги, раздвигая травы руками и не зная, никогда не зная, которая травинка сломится от его прикосновения, а которая и сама взрежет его ладонь до крови. Искренность любви настолько же превыше обычной, насколько сама эта обычная искренность превыше правды. В ее высоких травах нет и не может быть торной дороги – здесь все и всегда бывает только в первый раз. Даже если со стороны и кажется, что он не первый, а сотый – так и что же? Это самый первый сотый раз, и другого такого не будет – потому что сто первый раз будет совсем иным, ведь он тоже случится впервые.