Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

Он отдёрнул портьеры и даже заглянул под кровать, но вполне естественно, Ногуса там не обнаружил.

– Маэстро у себя? – поинтересовался у стюарда, натиравшего в коридоре паркет.

– А кто их разберёт, – развязно ответил тот, вытанцовывая на платформах щёток. – Фигаро здесь, Фигаро там!

Пуп надел сюртук и направился к кабинету мага, когда пальцы вдруг сдавили горло. Это было не менее странным, чем ночные видения, а возможно, являлось их продолжением, и он решил сейчас же применить к пальцам-нарушителям свой так и не запатентованный метод.

Взяв «Атлас Пустоты» и сверившись с координатами собственного сердца, профессор сыграл формулу эфирного полёта.

Родные, в буквальном смысле, края он узнал издали, с удовлетворением отмечая их величину, и направил гондолу прямиком к своему эгоцентру. Там, на главной площади, возвышалась мемориальная колонна с именами родителей, а рядом – хрустальное здание Храма Любви, возведённого в честь Мелии.

Сходу навестить Храм у Якоба не хватило духу, и он полетел вдоль главного проспекта, где выстроились все его персональные душевные институции.

Самое большое здание, находящееся ближе всех к площади и похожее на «Воспитательный дом» флорентинца Филиппо Брунеллески, принадлежало министерству культуры и образования Я. Пупа. За ним устроились Дом советов и Служба помощи ближнему Я. Пупа. Далее шли одноимённые здания министерства внешних сношений и музея собственных историй Я. Пупа, за которыми примостились невзрачные конурки департаментов здравоохранения и безопасности. Оборонительное ведомство и министерство финансов в его сердце так и не были учреждены, являя собой пустыри, поросшие бурьяном. Совсем на отшибе примостилась эфирная тюрьма Я. Пупа, где томились его угрызения совести, а также рефлексии, самые ненужные и жалкие, от которых хозяину больше всего хотелось избавиться.

Остальную территорию сердца занимал пространный полигон, полный сооружений, о назначении которых собственное «я» учёного только могло догадываться. Часть из них напоминали элеваторы для сбора зерна, другие – гигантские аквариумы, третьи походили на ленты конвейеров и краны, уходящие стрелами в бесконечность. По границам полигона зеленели груши, к которым талант профессора приникал в перерывах между тяжким трудом.

В целом ничего подозрительного хозяин не заметил. Место недавнего душевного пожара покрывал чистый речной песочек, а уцелевшая солома хранилась в аккуратных скирдах. Правда, его внимание привлекли маленькие грязные облачка, повисшие над лесополосой, но он не придал этому значения. Посадив гондолу в грушевом саду, Якоб пошёл пешком в сторону главной площади.

Первой на его пути встретилась эфирная кутузка, входом в которую служил обычный водопроводный люк. Сейчас люк был сдвинут в сторону, открывая скобы ступеней, и Пуп подумал, что это дежурное эго, отводя под замок часть недавних терзаний, забыло вернуть крышку на место. Однако решил лично убедиться, что следов нарушителей внизу нет.

Шествуя мимо пыльных дверей, закрытых на ржавые замки, он старался не прислушиваться к болезненным голосам арестантов. Заткнув уши, прошёл мимо камеры с переживаниями о собственной никчемности, на дверь, что стерегла укоры об упущенной выгоде, даже не взглянул, но повздыхал у карцера с осколками надежд на счастливую семейную жизнь.

Так и не дойдя до новенького блестящего замочка, охранявшего сомнения в верности Мелии, он направился к выходу. И тут, на двери, за которой томились страсти по смуглой красотке Медине, ему в глаза бросилась странная надпись. Сделанная чем-то твёрдым и острым, явно не соответствующим его нраву, она гласила: «А не такой вы и гений, профессор!»

Пуп в замешательстве остановился. Отпирать замок и спрашивать собственные страсти, знакомы ли они с нарушителем, было глупо, да и сами страсти, наверняка, ничего путного ему бы не открыли, разве что опять заставили рвать волосы и лить слёзы.

Он спохватился и потрусил наверх, где обнаружил новые следы. Едва заметные бороздки скребли по тротуару в сторону главной площади. По дороге бороздки завернули в департамент собственной безопасности и, проехавшись по всем замкам, вскрыли ящики и разбросали секретные документы по полу. Время от времени следы меняли природу, превращаясь в грязные потёки, словно кто-то, ехавший на огромном гвозде, спрыгивал и топал башмаками, в которых раньше гулял по торфяной грядке.

Якоб стал гадать, не удобрял ли юношеские изыскания трудами чернокнижника по фамилии Торф, но ничего не припомнил.

Из министерства безопасности подошвы пришлёпали в музей собственных историй, где, истоптав солнечную лужайку и замарав пони, вломились в архив. И он с горечью увидел, как незнакомец обошёлся со светлыми картинами его юности, перевернув их вверх ногами и заляпав густой, желтовато-зелёной кашицей.

Но самое печальное открытие ждало впереди, когда он обнаружил, что талисман Мелии похищен из Храма Любви. К чему это могло привести, было известно: каждый, владея колокольчиком, в любое время мог вызвать нимфу из ольхи и сделать с ней всё, что угодно.

«А если это уже случилось?» – мелькнула мысль, и эфирная тюрьма выдала без расписки образ красавца-юноши, сжимавшего в объятьях милую дриаду.

Новый порыв – тотчас лететь к волшебному островку, был погашен образом «вне закона», и профессор для начала решил разобраться с нарушителем.

Вернувшись к гондоле, он взмыл над своим сердцем, меняя частоту наблюдения и фокусное расстояние. И совершенно неожиданно наткнулся на чёрную, как спина зулуса, чужую волю. Одним своим концом, похожим на клешню дальневосточного рукастого краба, она намертво впилась гению в загривок, а другим исчезала в неизвестности.

Застигнутый таким открытием врасплох, Пуп направил гондолу прямо в чёрную трубу клешни и, двигаясь по ней, как поезд по тоннелю, где разом выключили все лампы, оказался в очень странных местах. Что это за объект, он, несмотря на весь свой опыт, сразу определить так и не смог. При изменении фокуса тот становился вытянутым овалом – эдаким кабачком на грядке. Но, в отличие от солнцелюбивого овоща, в таинственный предмет не поступало ни капли света. Учёному даже показалось, что и его собственный свет – а в тонком мире лучатся все объекты – и тот стал исчезать.

Он сменил частоту созерцания и тут же оказался над первобытным, с нависающими свинцовыми тучами, мезозойским ландшафтом. Доисторическое болото с камышовыми островками простиралось во все стороны, отчасти объясняя, откуда взялись торфяные потёки. Тут и там из зыбких островков в грозовое небо поднимались гладкие шланги-кишки, которые подрагивали, перемещая что-то внутри себя.