Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

Ногус тоже постоянно исчезал, оставляя вместо себя Жабона, и Пуп потратил немало сил, обучая циркача фокусировать пустоскоп. Объектом фокусировки он установил место, куда самого не отпускали дела – лесной островок дриад.

Беспрестанно думая о создании зеркальной чаши, Якоб сам невольно превращался для своей любви в зеркало, полное красок и чувств, когда стоишь перед ним, и становящееся бесцветным и равнодушным, стоит сделать шаг в сторону. О, нет, его чувство к Мелии не ослабело, и серебряный колокольчик по-прежнему звенел в сердце, но, поглощённый изобретением амальгамы, он прислушивался к его голоску всё более рассеянно.

То ли от хронического недосыпания, то ли от частых разговоров с Жабоном, у профессора начались странные видения. Нимфы незнакомого подземного царства с глазами, как малахиты и как агаты, и как яшма, и как бирюза, вели хороводы, полные кристального блеска и тёмной, глубинной силы. И танцы эти затмевали лёгкие и весёлые забавы лесных сестёр.

В ночь накануне очередного эксперимента видения пришли к нему опять. Якоб играл на гигантском, с горный хребет, органе, а потом, под звуки того же органа, плыл к шкафу пустоскопа, где висели их с Мелией праздничные одеяния, приготовленные для свадьбы. Но невесть откуда явились девы с самоцветными глазами и воспретили предлагать лесной нимфе руку и сердце. Они отняли платье невесты-дриады и попытались увлечь Якоба в свои подземелья. Но он выскользнул из их твердокаменных объятий и, оставив там свой нарядный костюм, побежал голышом, перепрыгивая через заснеженные вершины Альп и скользя по ледниковым отрогам на босых пятках.

Сон оставил неприятный осадок, и когда профессор пришёл в испытательный шатёр, настроение было неважным.

Из лаборатории позвонил Жабон и сообщил, что формула введена в систему, и сигнал поступает на проектор-рефлектор.

Чаша засветилась, выпуская бледно-голубой луч, и Пуп стал флегматично наблюдать, как созревают до драгоценного ожерелья грёзы легкомысленной средиземноморской жемчужины. Место жемчужины заняли мечты морского конька о дерби, которое он тут же и выиграл, упиваясь восторгами устриц, хлопавших створками раковин.

Эфирный диоптр, направляемый пузатым ассистентом, по-прежнему плутал вокруг да около, но нащупать островок дриад не мог. Всё было точно так, как Пуп и говорил – его тайны звучали отлично от тайн чужого сердца.

Однако, случайности – это те же закономерности, только обделённые вниманием, и неожиданно случилось именно то, к чему он так стремился, но чего увидеть никак не ожидал.

В облаке пены, которую победителю гонки взбивали красавицы-каракатицы, промелькнула кокосовая скорлупа-защита знакомого моллюска, а следом выплыл и заветный островок, пустив сердце Пупа впереди любого головоногого безо всякого шлема. Желанная сказочная роща находилась в фокусе всего пару мгновений, но он успел разглядеть и знакомую лужайку, и родную сердцу ольху, и свою любимую… в объятиях красавца-юноши.

О, если бы Якоб знал, что смотрит на себя самого, сотканного из своих самых лучших качеств, на своё, как он это называл, «внутреннее тело»! Но в тот момент ему такое и в голову прийти не могло, да он и не поверил бы, если бы даже кто-то об этом сказал. К тому же, вычислить погрешность, с которой события тонкого мира воспроизводятся в мире вещей, было невозможно.

Шатёр находился всего в полукилометре от виллы, но на пути лежало ущелье, и несчастный влюблённый, качаясь в кабинке канатной дороги, чего только не передумал. Первой мыслью было – тотчас лететь к Мелии и получить от неё объяснения, но, глядя в пропасть и вспоминая сердца, таившие на тёмном дне жгучие позор и стыд, он побоялся уличить милую в обмане.

В душе царил переполох: решимость уступала покорности судьбе, и наоборот, пока раздираемый противоречиями Пуп не застыл перед входом в лабораторию. Он стоял гранитным изваянием, когда недавние видения нахлынули с новой, родственной силой минералов, будто нимфа-малахит и нимфа-агат, и нимфа-яшма, и нимфа-бирюза вышли к нему прямо из стен коридора. И, подчиняясь их холодным твёрдым голосам, профессор бросился к органу и сыграл мелодию живых камней, направившую гондолу в незнакомое царство кристаллов.

Дальше всё было, как в тумане. Он словно провалился в бездонную шахту и, странствуя по запутанным штольням, освещённым тусклым блеском сталактитов, угодил прямо в беломраморные объятия фей подземелий.

Красавицы повлекли гостя с необычайным проворством, и, не успевая глядеть под ноги, Якоб проколол ногу острым кристаллом.

В пятке тут же заныло, и откуда-то взялся, задребезжал шаманский варган. Он и опомниться не успел, как поясница, а следом всё туловище, зазвучали незнакомым, чужим голосом. Каменным девам, однако, такое звучание нравилось, они смеялись и всячески выражали свой восторг.

Вскоре зуд в теле поддержало чьё-то горловое пение, к которому присоединилась гулкая долбёжка – то ли гремели железные барабаны гномов, то ли били по наковальням их золотые молоты. И, утянутый в глубину горы неудержимой силой земного магнетизма, Пуп оказался в гроте с пылающим кузнечным горном.

– Решил развлечься, дружище? – донёсся из темноты низкий голос, показавшийся ему знакомым.

– Вы всё делаете правильно, профессор! – заблеял другой, тоненький голосок.

Он попытался разглядеть кузнецов, но нимфы уже подхватили, понесли – ещё стремительней, ещё глубже – к тайному озеру, пышущему жаром первородного, огненно-чёрного желания. И там, раскачав за руки и за ноги, бросили его в самую бурлящую середину.

Бултыхнувшись в оранжевый кипяток, Якоб стал таять, словно золотой слиток, но каменные девы нырнули следом, подоспели, и их холодные, твёрдые ладони стали собирать и лепить заново поплывшее драгоценными узорами, растёкшееся тело медузы.

Красным туманом заволокло всё кругом, а может, это был не туман, а речи красавиц с глазами, как рубины и как сапфиры, и как гранаты, и он сам стал туманом и поплыл – всё выше, и выше, и выше – сквозь жерло вулкана, к самому блеску горных вершин.

– Ещё! Ещё! – кричал, распугивая тихие грёзы ледников. – Сильнее! Сильнее! – своим отчаянным весельем отвергая всё, что мучило сердце, и уже ничего не замечая и не чувствуя, – таким стремительным было кружение танца, такими ослепительными были кристальные, самоцветные глаза, сиявшие со всех сторон.

Очнулся профессор в постели от липких, холодных прикосновений. Голова гудела, а в сердце, напротив, стояла непривычная тишина. Было ли всё это сном, и когда тот начался – в шатре на альпийском плато, в лаборатории или в его спальне, он понять не мог.

Горячая ванна сняла мигрень, но вопросы оставила, и точно так же не хотели исчезать невидимые пальцы, которые Пуп давно связал с присутствием мага.