Джин Вульф - Подменыш [Fan Edit]

Назавтра было воскресенье. Я надел лучшее, что у меня было: чистую спортивную рубашку и приличные брюки — и попросил водителя грузовика, остановившегося у кафе ради ранней чашечки кофе, подвезти меня в город. Я знал, что все монахини из Непорочного Зачатия обязательно пойдут в церковь к первым двум мессам, но поскольку я хотел улизнуть из мотеля, прежде чем Пальмиери потащили бы меня с собой, пришлось уехать пораньше. Три часа я слонялся по городу: всё было закрыто; затем отправился к маленькому монастырю и позвонил.

Открыла молодая монахиня, которую я никогда прежде не видел, и отвела меня к матери-настоятельнице, оказавшейся сестрой Леоной, которая когда-то преподавала в третьем классе. Она почти не изменилась; монахини вообще мало меняются: думаю, это покрытые волосы и никакой косметики. Во всяком случае, стоило увидеть её, как возникло ощущение, будто я только вышел с её урока, не думаю, правда, что она меня вспомнила, хоть я и рассказал ей, кто я. Закончив с объяснениями, я попросил разрешения глянуть личное дело Питера Пальмиери, и она отказала мне. Я хотел посмотреть, не накопился ли у них всего на одного мальчика за двадцать или более лет целый ящик табелей и дневников, но хоть я молил, кричал, а под конец и угрожал, она непреклонно повторяла, что личное дело каждого ученика — вещь конфиденциальная, и показать его могут только с разрешения родителей.

Тогда я изменил тактику. Я прекрасно помнил, что когда мы учились в четвёртом классе, делался общий снимок. Я даже помнил тот день, и какая жара тогда стояла, и как фотограф то и дело нырял под свою тёмную тряпку: точь-в-точь согбенная монахиня, когда он нацеливал камеру. Я спросил сестру Леону, нельзя ли взглянуть на фото. Поколебавшись, она всё же согласилась и велела молодой монахине принести большой альбом, где, по её словам, хранились все классные фото с основания школы. Я попросил поискать снимок четвёртого класса сорок четвёртого года, и она, пошуршав бумагой, открыла нужную страницу.

Нас выстроили на школьном крыльце чередующимися колоннами мальчиков и девочек, в точности, как я запомнил. У каждого мальчика по обе стороны от него стояли девочки, а спереди и сзади — по мальчику. Я был уверен, что Питер стоял прямо за мной, на одну ступеньку выше, и хотя я не сумел вспомнить имён девочек, стоявших справа и слева, но их ли́ца узнал безошибочно.

Снимок немного пожелтел и выцвел, однако я поразился, насколько новее казалось тогда здание школы, виденное мною по пути в монастырь. Я нашёл на снимке место, где стоял в тот день, во втором ряду сзади и примерно в трёх шагах от нашей учительницы сестры Терезы, однако моего лица там не было. Между двумя девочками, крохотное на фотографии, было острое, смуглое лицо Питера Пальмиери. Позади него никого не было, а мальчиком спереди был Эрни Кота. Я пробежал глазами по списку имён внизу снимка, и его имя там было, а моего — не было.

Уж не знаю, что я наплёл сестре Леоне и как выбрался из монастыря. Только помню, как быстро шагал по почти пустым воскресным улицам, пока мой взгляд не зацепился за вывеску перед входом в редакцию местной газеты. Солнечные лучи слепящим пламенем отражались от позолоченных букв и зеркального стекла витрины, но я сумел разглядеть, что внутри движутся неясные фигуры двух человек. Я принялся пинать дверь, пока один из них, открыв её, не впустил меня в пропахшую чернилами комнату. Я не узнал их обоих, но всё же предвкушение безмолвных, хорошо смазанных прессов, застывших на заднем плане, было так же знакомо, как и всё остальное в Кассонсвилле, не изменившись с тех пор, как я пришёл сюда вместе с отцом подать объявление о продаже дома.

Я слишком устал, чтобы пикироваться с ними. Словно в монастыре из меня что-то вынули, и я ощущал свой пустой живот, с глотком горького кофе на самом дне.

— Пожалуйста, сэр, выслушайте меня, — попросил я. — Был такой мальчик по имени Пит Палмер; он родился в этом городе. Когда военнопленных обменивали в Пханмунджоме, он решил остаться и отправился в Красный Китай, где работал на текстильной фабрике. А когда вернулся, его засадили в тюрьму. Он сменил имя после того, как уехал отсюда, но это не имеет значения; здесь о нём должно быть много материалов, потому что он был местным. Можно посмотреть ваши архивы за август и сентябрь пятьдесят девятого? Пожалуйста.

Они переглянулись и уставились на меня. Один — совсем старик с плохо прилаженной вставной челюстью и с зелёным козырьком как у киношного газетчика; второй — толстяк с серьёзным лицом и тусклыми, тупыми глазами.

Наконец старик прошамкал:

— Ни один кассонсвилльский мальчишка не остался с коммунистами! Уж я б такое запомнил!

— Так я могу посмотреть? Пожалуйста, — повторил я.

Он пожал плечами:

— Пятьдесят центов в час за пользование архивом. Ничего не вырывать, ничего с собой не уносить, понятно?

Я дал ему два четвертака, и он провёл меня в «морг». Там не было ничего, совсем ничего. Там не было ничего даже за 1953, когда производился обмен. Тогда я попытался найти газетное объявление о моём рождении, но подшивок до 1945 года не сохранились; старик объяснил, что они «сгорели, когда сгорела старая контора».

Я вышел и немного постоял на солнце. Потом вернулся в мотель, взял сумку и отправился на остров. На этот раз ребятишек там не оказалось; было очень одиноко и очень спокойно. Я немного побродил и нашёл на южной стороне эту самую пещеру, после чего лёг на траву и выкурил две оставшиеся сигареты, слушая реку и глядя в небо. Не успел я опомниться, как на́чало темнеть и стало понятно, что пора бы собираться домой. Когда стемнело настолько, что противоположный берег реки скрылся из виду, я отправился в пещеру и лёг спать.

Думаю, я с самого начала знал, что больше никогда не покину этот остров. На следующее утро я отвязал ялик и пустил вниз по течению, хотя знал, что мальчишки найдут его зацепившимся за какую-нибудь корягу и приведут обратно.

…Как я живу? Люди приносят кое-что, а я рыбачу целыми днями: даже зимой, подо льдом. К тому же здесь, на острове, растут ежевика и грецкие орехи. Я много размышляю, и если делаешь это так, как надо, это куда лучше, чем те вещи, без которых, по словам людей, приплывающих увидеться со мной, нельзя обойтись.

Вы бы удивились, узнав, сколько на самом деле народа приплывает, чтоб потолковать со мной. Один-два почти каждую неделю. Привозят мне рыболовные крючки, а иногда одеяло или мешок картофеля, и некоторые даже уверяют, что молят Бога, лишь бы оказаться на моём месте.

Мальчишки, разумеется, по-прежнему приплывают. Я не считал их, когда говорил об одном-двух посетителях. Папа ошибался. У Питера по-прежнему та же фамилия, которую он всегда носил и теперь, вероятно, будет носить всегда, вот только мальчики редко зовут его этой фамилией.