Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

Он был ею. И теперь она становится им.

Жу опускает глаза. Алые соски торчат на своих местах. Неправильные. Неуместные. Лишние. Их не должно быть. Одним движением Жу выдёргивает из джинсов ремень. Перехватывает на груди. С её худобой этого вполне достаточно. Главное, стянуть, утопить, вмять в тело эти наглые, ненужные соски, эти дурацкие груди. Выдохнуть. Застегнуть. Вот так. Теперь не видно. Теперь в самый раз.

– Ну что, нравится? – Жу всматривается в глаза. Парень смотрит с прежней ухмылкой. Но теперь без издёвки – покровительственно. – Доволен? – Он не отвечает, но Жу понимает: доволен.

– Жень? Жень, у тебя всё нормально?

Папа стучит в дверь. Жу ныряет в майку, открывает, выходит и идёт мимо него, в свою комнату.

– Жень, ты вроде хотела принять душ.

– Я передумала. – И чувствует, как странно это звучит. – Передумал!

Тёмная фигура в резиновых сапогах выворачивает из-за угла школы, и Жу даже не успевает испугаться – становится видно, что она слабая и как будто еле стоит на ногах. Становится видно, что это женщина. Небольшая, сухая, как сморщенный помидор, женщина в коричневом мужском пиджаке поверх тёмно-синего старого платья. Она неуклюже перешагивает сапожищами через трубу, идущую от дальнего угла школы, и шагает через двор быстро, наклонившись вперёд, будто некая сила толкает её в спину и ей приходится бежать, чтобы не упасть. Так, постоянно норовя кувыркнуться, будто опережая саму себя, пересекает двор и уходит в открытую дверь школы.

Скоро появляется в школьном зале-столовой.

Там уже вовсю праздничный ужин. Люди сидят за столами – выпускники отдельно, родители и учителя – отдельно. В залитом ярким светом зале люди сидят и кушают. Музыка и голоса долетают через открытые окна. Вечер начинает густеть, но не темнеть. Становится влажно и прохладно, и от окон как будто идёт жар. Жу чувствует, что полосатые штаны – лёгкие, ни капли не греют.

Кто-то стучит вилкой по фужеру, и голоса стихают. За взрослым столом поднимается прямоугольная женщина в блестящем зелёном костюме.

– Дорогие выпускники! – начинает она, поднимая рюмку, и все четверо оборачиваются на неё, спешно дожёвывая, девочка с косой порывается встать. – В этот важный для вас день я хочу ещё раз напомнить вам о важности…

Жу видит, как чёрная женщина появляется в проходе у сцены и замирает, видя всю эту обстановку.

– Напомнить вам о важности выбора правильного жизненного пути…

Кто-то подходит к окну, отдёргивает занавеску, болтающуюся снаружи, и со звоном закрывает раму. Голос обрывается. Во дворе становится совсем сумеречно. К чёрной женщине через всю столовку быстрым шагом идёт кухарка тётя Света, и вместе они скрываются из глаз.

Трещат кузнечики. Где-то далеко кричит одинокий петух. По небу опять ползут тучи. Жу так и стоит под берёзой и не знает, почему не уходит.

Женщина с кухаркой появляются из чёрных боковых дверей школы.

– Да я, вишь, не того, я бы того, да вот что-то, вишь… – доносится голос женщины, извиняющийся, тихий.

– Ой, Валька, Валька, всю жизню так, ладно! – отмахивается кухарка. – Сказала же: вечером приходи. Ну, бегай сама нонь, как знашь. А, да вон же! Не ушёл! – вдруг она замечает Жу под берёзой и машет рукой: – Женя, иди-ка сюды.

Жу подходит. Женщина смотрит исподлобья.

– Вот Валентина-то, с молоком котора, – говорит тётя Света. – Но, ладно. Договоритесь, – бросает и уходит снова в провал школы. Жу чувствует, что сейчас, вечером, оттуда пахнет, как из старого подъезда – сыростью, подвалом, землёй.

– Так ты это от Манефы Феофанны-то? – спрашивает женщина. Она сильно шепелявит. У неё загорелое лицо и морщинистая шея, у неё подбит глаз и короткая мужская стрижка. Когда она улыбается, видно, что передних зубов нет. Она замечает, что Жу это замечает, и улыбается снова – по-детски наивно, как будто извиняясь. Жу чувствует к ней симпатию и улыбается в ответ.

– Да, мне молока, – говорит и протягивает сумку с банкой. Весь день эта банка оттягивала руку, но Жу удалось о ней забыть. И вовремя вспомнить.

– Дак я знала бы, оставила бы, утром оставила бы да принесла, что не позвонили, надо же звонить, – тараторит тётка, разводя руками. – А теперь не доила ошшо, дак я подою и принесу, можот, подождёшь?

– Давайте я с вами лучше схожу, – говорит Жу, вдруг представив, что придётся торчать здесь, под берёзой, ещё неизвестно сколько, а будет холодно, и будет пахнуть могилой из открытой школы, а потом оттуда пойдут выпускники, все счастливые, взрослые и пьяные, а Жу так и будет торчать и ждать, стоять и ждать трёх литров молока.

Нет, уж лучше с ней. Куда угодно – но прочь отсюда.

– Со мной? – удивляется Валентина. Это звучит как «фа мной». – Ну, недалеко дак. Пойдём.

И устремляется вперёд своей падающей походкой. Жу оборачивается на брата, он всё это время стоит поодаль, руки на груди, вроде его это не касается. «Идём?» – спрашивает Жу глазами. Брат пожимает плечами: иди, чего уж теперь.

Обогнули школу. По очереди перелезли через деревянный перелаз вместо ворот. Вышли на другую улицу.

Тут пустырь и колонка. Широкая пыльная дорога вверх – в гору. Домики убегают на холм. Наверное, тот самый, на котором вчера лежала сизая туча.

Тётка переходит дорогу и углубляется по боковой, узкой улочке в сторону дальних домов. Жу ускоряется, чтобы идти с ней в ногу.

– У внучки вчера день рождения был, – говорит Валентина, по-прежнему будто извиняясь. – У внучки, три года дак. А мой-то, мужик-то – ну его, ну его! – морщится как от лимона. – «Да я то, да я сё!» Я ему: «Спи ужо!» А он: «О! О!» И драться. Ох, не люблю, смерть! Вот, пальчик зашиб. – Она протягивает правую руку, большой палец опух и покраснел. У Жу глаза ползут на лоб. – Да ну его к бесу. Дурак человек. Я-то утром доить – не доится. Я так, и не так. Никак. Час провозилась, иду, ему: «У, ты, дьявол, сам дои!» А он: «Да я! Да я…» Говорят, пчелиным ядом надо, а где его взять, яд-от? У нас есть, пчёл кто держат, на Ко́шачьем городке живут, дак дойди! На Кошачий-то городок. Пока-от луку привязывала, знашь. Варёну луковицу, тёплу, приколотила – вроде легчат. А глядь, легла – да уснула. Всю-то ночь не спать, шутка ли? Уснула, в школу не пришла. Это невестка моя, Светка. На кухне работат. Молоко ей ношу когда дак, а сегодня вот не пришла. А куды его деть – телёнку и споила. Собаке да телёнку. Творог даже не ставила – куда его, столько творога! Тебе не надо творога-то? – вдруг оборачивается с надеждой.

– Нет, меня не просили. Да и денег…

– Ой, да так дам, так, ты только забери! – машет руками Валя. – А молоко чичас будет. Чичас. Подою – и будет.

– А как же вы с пальцем-то?

– А, ниче! Это так, ниче! То ли ошшо бывало. Я ж из-за него, паразита, два месяца в больнице лежала, как он меня один раз прибил. Дак и он не просто – его посадили тогда, да. Посадили, полтора года сидел. Но, а это – чего, туфта. Так я чичас. Подою. Мигом.