Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

Нет, нет страшно – Жу было только невыносимо противно и тошно. Но директриса держала, вцепилась когтями. Вывернуться стоило огромных сил. Выкрутиться, выдраться с мясом – и рвануть в открытую дверь, вперёд по коридору, по тому самому коридору, по лестнице вниз, на улицу. А там мороз, солнце, февраль! Свобода! И больше никогда! В школу эту – никогда! Умру! Убьюсь! Не пойду!

Там Жу и стошнило. У крыльца, под ёлкой.

И сейчас тошнит тоже.

– Ой, ладно, систер, прекрати истерики. Кто старое помянет. Школа другая. Да и вообще мы сюда просто так. И тебя здесь никто не знает. Нас.

Нас.

Жу делает шаг. Ещё. А если стошнит прямо здесь? Но видит рядом дверь, на ней типа девочка – треугольная юбка, круглая голова, – падает на ручку, распахивает, вкатывается.

– Чарли, Чарли, приди, Чарли, Чарли, мы здесь!

Стайка мелких, светлоголовых – Жу видит только белёсый пух лёгких волос, зализанные макушки, хвостики и тугие косы, заколку с зайчиком. Сидят на полу в кружочек. У них там что-то – бумажка, тетрадка? Не видно.

– Чарли, Чарли, приди, Чарли, Чарли, мы ждём!

Вполголоса, все вместе. Синхронный речитатив. Даже глаз не подняли, кто вошёл. Жу тихонько проходит дальше, там ещё одна дверь, а здесь – непонятный простенок, но ещё не туалет.

За дверью становится ясно, что это за простенок – печь, очень большая, школа топится, как все дома здесь, – печью. Вон труба, а там, где сидят девочки, значит, топка. А тут раковина и окно, большое, но не замазанное краской. В него глядят крапива и лопухи – окно на уровне земли. И другая дверь, сбоку – собственно, к унитазам. А, нет, не к унитазам – просто дырки в полу, и стеночки между ними. А дверей нет. Сидишь, смотришь на всех, и тебя видно. Думаешь себе о чём-то своём. Дети стыда ещё не ведают.

Жу понимает, что не сможет этим туалетом воспользоваться никогда.

Но зато отпустило. Уже не тошнит. От сложного запаха – подвала, угля и хлорки, а собственно туалетом здесь почему-то и не пахнет, – голова становится тяжёлой, но тошноты больше нет.

Тихонько приоткрыв дверь, Жу выходит.

– Чарли, Чарли, приди, – летит в спину. – Чарли, Чарли, мы ждём.

– А ведь дозовутся, – хмыкает брат.

Он ждал в коридоре.

И Чарли пришёл. Чарли здесь. Распахнутыми глазами мертвеца смотрит вокруг и не понимает, как попал сюда, кто его звал и зачем. Наверняка глазами мертвеца, живых не зовут вот так, в туалете, над листком из школьной тетради в клетку.

Чарли смотрит – нет, Жу смотрит: вокруг бегают, вопят. Звенят в каменной кишке коридора многажды отражённые голоса. У Чарли не болит голова, у мёртвых не болит голова, но они ничего и не чувствуют, – вот этой радости чужой, вот этой детской радости. Зачем это? Чарли не знает. Жу не знает.

Но Жу помнит. И поэтому Жу – не Чарли. И голова у Жу болит.

Жу стоит напротив информационной доски – а видит другую доску. Здесь сразу всё – и правила поведения на дорогах, и при пожаре, и в случае террористического акта, и как сдавать ЕГЭ. Все ужасы в одном флаконе, короче.

У них в школе было не так.

У них было всё отдельно, причём про дорогу – чуть-чуть (городские дети, они с младенчества всё знали про дорогу), про пожары – побольше, про ЕГЭ – на отдельном стенде, а вот про теракты – это занимало места больше всего. И нарисовано было с особым вкусом, красками. Тут просто распечатки из инета, злодеи ненастоящие, чёрные силуэты, не страшно. А в их школе был реальный комикс, и рисовала его собственноручно школьная оформительница, была у них такая, неудавшаяся художница, она всё вообще разрисовывала, и стены раскрашивала, и ёлки наряжали по её проекту, и актовый зал оформляли. Директриса её любила.

Так вот, она так вдохновилась темой терактов, что нарисовала всё сама. И захват школы. И лежащих на полу испуганных, плачущих детей. И жутких террористов в масках. Вышло ярко, жутко, совсем не реалистично, но впечатляюще.

Это было любимое место в школе для Жу – у этого плаката.

Картинки западали в мозг, разбухали там и плавали. И хотелось уже, чтобы школу захватили на самом деле. Все эти страшные, сильные мужчины с оскалами из-под масок – они проступали сквозь стены, они врывались в кабинет прямо во время алгебры, они орали и укладывали всех на пол лицами вниз – и ах! как Жу было приятно, как сладострастно сжималось что-то внутри, какая шла дрожь от холода автомата, упёртого в спину, и как всё содрогалось от дроби пуль в потолок! А вокруг уже падали тела – учительские, разумеется, а дети лежали, вжав головы в мрамор пола, накрыв макушки руками, и можно было упиваться этим видением долго, целые уроки напролёт, и только внутренний голос просил в исступлении – ещё! ещё! ещё!

Жу потом было стыдно за это, но так, самую малость. Вдруг встретишься глазами с учителями – и отвернёшься. Они думают, это ты от стеснения, а ты-то знаешь: это потому что там, внутри своих видений, с ними вытворяли такое , что не дай бог они увидят это в глазах Жу. Нет, лучше отвернуться и не смотреть. И вообще обходить плакаты стороной. Не потому, что это нехорошо. А просто чем реже они нахлынывают, эти видения, тем слаще.

А в этой школе плакаты не вызывают ничего. Условные фигуры. И не поймёшь по ним, как себя вести в случае нападения. Да и кому придёт в голову нападать на школу в деревне Согрино?

– Эй, ты к кому? – вдруг слышит Жу в спину и не сразу понимает, что надо обернуться.

Но брат указывает подбородком – Жу поворачивается.

– Я за молоком.

Перед ними училка – невысокая, кругленькая, с короткой стрижкой, которая и голову ей делает круглой, как шар.

Быстро скользит по ним взглядом. Оценивает. Как всегда.

– Молоко – это на кухне.

– Я не знаю. – Жу пожимает плечами.

– Пойдём, – говорит училка и идёт по коридору, высоко неся свою круглую голову. Жу за ней. Училка маленькая, Жу выше, но от того, что сутулится, кажется ниже. С разбегу налетают дети, отскакивают, разлетаются в разные стороны. Училка успевает всем раздать замечания. Голос у неё высокий, властный. Говорит торопливо, окает, как все. Жу почему-то приятно вот так идти следом за ней, как на прицепе.

– Ты сам-то чейный? – бросает она, не оборачиваясь.

– В смысле? – не понимает Жу, но ужасно приятно, как всегда, когда обращаются в мужском роде.

– Дак приезжий, нет? Я так-то тебя не знаю, а я всех знаю здесь так-то.

– Я у Манефы Феофанны, – говорит Жу.

– У тёти Маруси, что ль? Родня?

– Ну… Типа того.

Жу не хочет объяснять, но училке это и не нужно. Она уже вплывает в залитый солнцем просторный зал.

Пахнет супом.

Пахнет компотом.

Пахнет грязными тряпками.

Столовая.

– Света-а! – кричит училка, и голос её звенящим эхом носится между каменных стен. – Свет, Валя-то Шустикова приходила, нет?