Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

Тут гири как будто становятся легче. Жу расправляется плечи, переводит дух, косится на брата. Он делает вид, что ничего не заметил. Что всё нормально, с кем не бывает. Жу закрывает глаза.

Чирикают воробьи. Курлычут голуби. Летают галки, кричат, ходят по железной крыше, стук их коготков слышно даже отсюда. Гремит музыка, какая-то попса, так не подходящая для школы.

– Может, там никого нет? – тихо спрашивает Жу, не открывая глаз.

– Есть, – отвечает брат.

– Откуда знаешь?

– В окнах вижу.

– Да? И чего там?

– Люди. Ходят.

– А что делают?

– Откуда же мне знать?

Лёгкий ветерок шелестит ветками берёз. Солнце пригревает в самую макушку. Жу начинает клонить в сон.

– Может, мы туда не пойдёт? – спрашивает без надежды.

– Баба, – откликается брат. Необидно.

– Нет, ну, правда. Что нам там делать?

– Баба, – повторяет брат со вздохом.

– Я не хочу, ты понимаешь? Мне плохо. Ты разве не видишь? Я не могу туда, я не хочу, мне это противно, неприятно, я вообще никогда…

– Да замолкни, – обрывает брат. – Хватит ссаться. Не твоя же школа.

Жу вздыхает. Стягивает шапку. Трясёт головой, проветривая кудри. Открывает глаза.

И сразу же видит на пороге двери женщину в клетчатом переднике и грязно-розовых бриджах. Она смотрит в телефон, потом убирает его и закуривает. Замечает Жу, прячет сигарету за спину.

– Тебе кого? – спрашивает, хмурясь.

– Валю, – говорит Жу.

– Валю? Какую?

– Меня Манефа Феофановна за молоком послала, – говорит Жу чётко, как у доски.

– А! Так это Шустикову! – понимает женщина. – Дак поздно уже, она в девять приходит, а сейчас-от, глянь, двенадцатый час.

Женщина вспоминает о сигарете, затягивается, потом вспоминает про телефон, достаёт его.

– Сейчас я ей наберу, можот, придёт… – начинает нажимать клавиши.

В этот момент к школе подкатывает на полной скорости старый, раздолбанный велик, и на нём пацан лет десяти. Велик падает в траву, пацан бежит в школу. Увидев его, тётка забывает про телефон, бросает сигарету и поспешно притаптывает. Тут же из пролома в заборе вываливается стайка девчонок того же возраста, две впереди, три сзади, они громко щебечут. В другую дыру, с другой стороны влетают мальчишки, обгоняя друг друга, несутся ко входу, сталкиваются с девчонками, пихаются, слышится весёлая ругань.

– Но, разошлись! – прикрикивает на них тётка. – Спокойно зайти не могут!

– Здрасте, Тётьсвет! Здрасте! – кричат дети и просачиваются мимо неё, втягиваются в школу. Тётьсвет продолжает отчитывать их, заходя следом.

Уходит.

Жу стоит, прижавшись к берёзе. Детей становится всё больше. Они идут и идут в школу, они разного возраста, самые маленькие держатся за руку, постарше слушают музыку с одних наушников. Жу хочется врасти в берёзу, хочется стать берёзой, хочется перестать быть.

– Баба ты, – гундит над ухом брат. – Швабра. Метёлка. Кошка жёваная. – Он изобретателен в ругательствах. Жу держится за ствол, как за спасение.

Тут распахивается окно на первом этаже, и появляется тётя Света.

– Дозвонилась я! – кричит радостно. – Ты банку несёшь?

Жу кивает. Жу не может говорить.

– Зайди, дак, – машет рукой тётя Света.

И исчезает за тюлевой занавеской, оставив окно распахнутым.

Жу стоит, прижавшись к берёзе.

– Нет, ты, конечно, как хочешь, но мне кажется, это шанс, – говорит брат. – Шанс. Чтобы бояться перестать. Ты меня слышишь? – Жу жмурится и мотает головой. – И ничего страшного. Тебя тут вообще никто не знает. Слышишь? Вообще. Никто.

И тут же Жу как будто падает из-за берёзы и на негнущихся ногах идёт к школе – это брат толкнул в спину. Сам стоит и провожает:

– Вот и молодчага. Иди давай. Иди.

Жу идёт. Холодея, цепенея. Не веря себе. Но идёт.

Вокруг догоняют, обгоняют, влезают в узкую дверь – звенящие, суетящиеся, беззаботные пока дети.

Жу стоит в коридоре, и коридор кажется бесконечным. Он полон звуков, топота, гомона, визга, шорканья обуви, он звенит, пульсирует, его пробивает солнцем из распахнутых дверей, он полон жизни, и только Жу в нём – каменный истукан.

Быстро-быстро, как будто сменяются кадры, мелькают перед глазами другие картинки – из других коридоров.

Как били в спину. Догоняли и, подпрыгнув, со всей дури, с оттягом: «Н-на!» – вышибали дыхание. Только не падать. Хватать ртом воздух, хвататься руками за стену. Но не падать. Упадёшь – мало не покажется, они того и хотели. Сбить с ног. Пинать. Ржать, прыгая. Харкать на волосы и на спину. И чего похуже.

Нет. Подняться. Открыть глаза. Подняться там, а открыть глаза тут. Другой коридор. Совсем другой. И пахнет в нём иначе. И всё по-другому.

Ещё затолкать могли в мужской туалет. Наваливались, вталкивали и закрывали. И хоть оборись, хоть что. И пофиг, если там кто-то был. Только хуже – такого наслушаешься, ужас.

Один раз заперли перед началом урока. Откуда-то добыли ключ – и заперли. Ушли. Хоть ори, хоть головой бейся – не поможет. Что делать? Брат сказал – а и хрен с ними! И правда, решает Жу и садится на окно. Большая рама, как в кабинете, только стекло закрашено белой краской до середины. Зачем? Это же третий этаж.

Зима. Февраль. И третий этаж. Но Жу было в тот момент без разницы. Совершенное отупение. От унижения. От слёз. Хотя страшно. Гораздо страшнее, чем на крышах. Внизу – рябины, асфальтовый отлив у самой стены. Пофиг. Всё равно нечего больше.

Спасла директриса – случайно шла мимо. Куда шла-то – рабочий день, с чего вдруг? Но вот. Остановилась. Кричала. Не слушала, что там лепечет Жу в ответ. Звонила кому-то, твердила: только не смей, голову оторву! Жу было смешно: как она будет отрывать голову трупу?

Но прибежали, отперли, сзади стянули за капюшон. Школьный прораб – здоровенный мужичара. «А дура потому что, ты их сама провоцируешь! – орал, пока Жу прокашливалась: задушил он этим гадостным капюшоном. – Чего ходишь, как непонятно кто?! Ты же урод, ты разве не видишь? Тебе не Европа здесь! Ходи нормально, и никто к тебе не полезет!» Простой такой мужик, что думает – то и лепит. Жу и смешно, и больно, и реветь хотелось, но уже не получалось реветь.

Тут явилась директриса, вцепилась красными когтями в плечо: кто, ты помнишь, кто? Жу трясло, слова не шли. Да и как это можно сказать? Жу, может, и чмо, но не стукач – точно.

Директриса сама поняла и потащила в кабинет. Шла, впечатывая каблуки, глаза её метали молнии, а голос был подобен обвалу в горах. Орала, обвиняла кого-то, требовала преступников к ответу, призывала к гуманности – к гуманности? Их? Да они это слово читали только в учебнике истории – те, кто открывал, конечно. Восемнадцатый век, просвещение и гуманность, Екатерина и Руссо, вот это всё.

Они прямо замёрзли, когда Жу с директрисой ввалились в кабинет. Кажется, была как раз история. Революция во Франции, отрубленные королевские головы катятся с плахи, подпрыгивая. А эти, другие совсем головы, торчат из-за парт, лупятся во все глаза. Смотрят и не мигают от подобострастия, на всех лицах одно: не мы, Любовьвасильна, не мы! А к Жу – мы, конечно, мы, и ещё добавим, хуже будет, вот за это унижение ответишь сторицей. Что, страшно?